Исторические силуэты - [70]

И вот, сопоставляя показания мемуаров и семейные предания с теми документальными данными, которые находятся в нашем распоряжении, мы приходим к заключению, что если Ростопчин и не был в качестве павловского временщика чудовищем зла и порока, то все же его никак нельзя считать свободным от ответственности за многие отрицательные черты правления Павла. Мы готовы допустить, что в рассказах Сегюра есть зерно истины, быть может, и обросшее преувеличениями, что Ростопчину, действительно, случалось порой успешно останавливать опрометчивые порывы Павла во имя справедливости и пользы дела; мы не упускаем из виду и того, что на таких людей, каким был Павел, всякое благотворное воздействие возможно лишь до известного предела. Но допуская все это, мы должны также признать и следующие два факта: 1) были случаи когда Ростопчин, совершенно независимо от капризов императора, и даже тайком от него, в силу побуждений личной мстительности, злоупотреблял предоставленной ему властью. Такой именно случай и вызвал, как я уже упомянул, окончательную опалу Ростопчина в конце царствования Павла. Это не вяжется, разумеется, с образом рыцаря без страха и упрека и не внушает уверенности в том, что Ростопчин слишком деятельно возвышал голос перед императором за правду и справедливость; 2) нам известно с полною точностью, что в некоторых очень важных политических вопросах Ростопчин не только не влиял умеряющим образом на экспансивную порывистость своего государя, но, наоборот, сам побуждал его к таким решениям, которые вносили большое расстройство в ход государственных дел. Пусть скажут, что Ростопчин в этих случаях не стремился во что бы то ни стало потакать капризам государя, а сам добросовестно ошибался; это будет означать только, что Ростопчин разделял всю близорукость и необдуманную порывистость Павла.

Это замечание целиком применимо к области иностранной политики, руководство которой к течение большей части царствования Павла сосредоточивалось в ведении Ростопчина. Известно, какими резкими зигзагами шла внешняя политика Павла, в какой сильной степени был ей присущ характер импульсивного, личного каприза. Внезапно, словно почерком пера, менялась вся система политики без всякого внимания к тем бесчисленным последствиям, какие влечет за собой в области международных отношений малейшее изменение однажды принятого направления. Затратив столько из ряда выходящих усилий на борьбу с Францией рука об руку с Австрией и Англией, Павел вдруг переворачивает вверх дном все международное положение России и объявляет себя смертельным врагом Англии. Глубокие и сложные политические и экономические интересы России совершенно заслоняются при этом игрушечными счетами из-за Мальты. К этому безрассудному дипломатическому сальто-мортале Ростопчин приложил свое имя. В этом случае его поведение не может быть оправдано ни с какой стороны. Одно из двух — или он не решился противодействовать Павлу, и тогда отпадает без остатка все, что его хвалители говорят о нравственной силе его характера, ибо нельзя было бы и найти повода более важного для проявления такой независимости; или он сам не отдавал себе отчета в пагубности этого шага, и тогда приходится заключить, что влияние Ростопчина могло лишь утверждать Павла в его опрометчивых порывах.

Сам Ростопчин, стараясь защищаться от упреков за его деятельность при Павле, ссылался впоследствии на то, что он не был тогда свободен в своих действиях. В обширном оправдательном письме к Семену Воронцову от 30 июня 1801 г. из Воронова он говорил между прочим: «Что касается до политической моей системы, то я не мог ее иметь при государе, который все хотел делать сам, который требовал, чтобы повеления его исполнялись немедленно, и не допускал никакого противодействия малейшим своим желаниям. Приходилось наблюдать крайнюю осторожность, ловить благоприятные мгновения и пользоваться добрым расположением его духа, чтобы достигнуть отмены отданного приказания, разубедить его в чем-либо и склонить к мерам, которые почитал я лучшими. Я знаю, что разрыв с Англией был приписан мне…»[273].

Очень любопытно, что не только задним числом, но и в самый разгар своей противоанглийской «конъюнктуры» Ростопчин старался убедить своего друга Воронцова — ярого англомана — в том, что он, Ростопчин, тут ни при чем, что разрыв с Англией совершается помимо и против его воли. Как раз тогда Ростопчин писал Воронцову (письмо от 28 марта 1800 г.): «…я ни на что не годен и только убиваюсь, глядя на то, что делается и чему воспрепятствовать я не могу. Узнайте же раз навсегда, что государь ни с кем не говорит ни о себе, ни о делах. Он не терпит, чтобы ему заикались о них. Он отдает приказания и требует беспрекословного исполнения… Вы зовете меня министром, а я не более как секретарь… Мне противно покидать службу на 36 году возраста, но я сказал себе, что оставаться долее нельзя. Еще не знаю, когда именно настанет мое увольнение, но лишь бы отказ не состоялся в выражениях, после которых повторительное прошение может быть сопряжено с опасными последствиями, то через три месяца я поселюсь у себя в деревне и долго оттуда не выеду. Тогда увидят, имел ли я влияние и был ли усерден к благу…».