Истоки - [6]

В зачатке, в истоках чехословацкого национального движения на территории бывшей России, пишет Кратохвил, «действительно не было иных идей», кроме изображенных в двух частях романа — то есть кроме мелкобуржуазного национализма и националистических иллюзий различных народов Австро-Венгрии, «нередко сбитых с толку реальностью социального познания». Поэтому, замечает в своем письме Кратохвил, если для советского человека все это — «пройденная уже экспозиция драматического сегодня», то для западных социалистов «сегодняшний день — не более чем экспозиция главной драмы». Тот, кто изолировал чешское революционное движение от мировой революции, ограничив его одной лишь революцией национальной, продолжает Кратохвил, «для того «Истоки» — завершенный труд, ибо он изображает историю зарождения национального движения», и конец книги был бы для такого человека началом распада изолированной национальной революции, то есть началом ее конца. Следовательно, для таких читателей «именно только первая часть первого тома романа является экспозицией»; остальное — уже конец движения.

Те же, кто всегда видел в идее легионерства сочетание национального движения с социальным, чувствуют, говорит Кратохвил, что «в двух изданных книгах история не кончается… Для вас в СССР, — пишет он Ипполиту, — и вообще для марксистов, которые знают, что на этом революция еще не достигла своей цели, «Истоки» являют собой экспозицию драмы, начавшейся как раз тогда, когда кончается первый том романа, т. е. в те десять дней, которые потрясли мир».

Далее в письме Кратохвил приводит общий план задуманной эпопеи, а именно:

1. как романа о военнопленных,

2. как романа о чешских легионерах,

3. как романа социально-революционного.

Задержусь лишь на пунктах плана, касающихся двух недописанных частей, второго тома и третьего тома. Итак, на первый том падает один пункт плана, и остаются два. Во втором томе, который можно воспринимать как роман о легионерах, должна была найти свое отражение «эпоха перерастания легионерского движения в социальное», причем в третьем томе этот процесс протекал бы как «отход от революции и столкновение с ней», а в четвертом — как «распад национализма, поражение легионерского национального социализма — и широкие перспективы победившей русской социалистической революции, впервые открывшиеся побежденным».

Если же рассматривать второй том как чехословацкий социально-революционный роман, то мы увидели бы в нем трагические события «борьбы против Октябрьской революции» (в третьем томе) и «подавление в самой Чехословакии социального пробуждения», толчок к которому дала победившая, русская революция (в четвертом томе).

Проектируемый третий том романа после всего этого уже нельзя было бы рассматривать иначе как социально-революционный роман, ибо Кратохвил замыслил дать в нем картину «социального раскола нации и перехода к международной социальной революции» («сегодняшний день» в довоенной Чехословакии). Другими словами: здесь «один основной и типический элемент вливается обратно в русло международной социальной революции, другой отходит от нее еще дальше, к международной контрреволюции (фашизму)».

Современная Кратохвилу чешская прогрессивная критика встретила «Истоки» необычайно горячо. В одной из рецензий на роман даже было сказано, что это «социалистический реализм avant la lettre [22]». В ответ Кратохвил заметил, что если его книга, написанная задолго до разработки концепций социалистического реализма, несет в себе его определенные признаки, то это безошибочно доказывает, что социалистический реализм не есть некая априорная теоретическая и методологическая конструкция, «но поистине естественный элемент эпохи, в которой мы живем».

Франтишек Ксавер Шальда, относившийся резко отрицательно ко всякой официальной продукции из числа так называемой легионерской литературы, в подробном и тщательном разборе [23] оценил «Истоки» Кратохвила как произведение «удивительно зрелое, насыщенное и продуманное», как один из «лучших современных чешских романов». Большую «поэтическую заслугу автора» видит Шальда в том, что, включив начальные шаги легионерского движения в общее политическое и национальное русло происходившего тогда в России, «Кратохвил дал новое, широкое универсальное освещение всему чешскому национально-революционному движению; он придал ему по-новому ощущаемую человечность и выразил с такой полной драматизма интенсивностью, как никто до него».

Для такого соединения «двух столь разнородных миров» понадобилась, по словам Шальды, «писательская рука необычайно сильная и зрелая». Высокую оценку дает Шальда главным образом умению Кратохвила выписывать характеры и делать обобщения, и в особенности его способности «сталкивать своих героев в сценах, исполненных порой неистовых, животных инстинктов, сталкивать противоположности и завязывать узлы противоречий. Все, что происходит в России с пленными чехами, пишет Шальда, изображено в книге Кратохвила как одно-единое недоразумение и смешение языков, мыслей и целей, одно-единое и горькое исцеление от иллюзий…трагикомедия разочарований и отрезвления», когда жизнь России, русская действительность, этот «жернов гигантских объективных, до ужаса реальных революционных действий, в конце концов вымалывает из благородного энтузиаста Томана всякую «идеалистическую возвышенность, все представления, основанные на одних словах». Шальда выразил глубокое преклонение перед искусством Кратохвила писать пейзажи, «искусством огромным и даже устрашающим до галлюцинаций», а все же никогда не являющимся самоцелью, ибо «пейзаж у него всегда связан с человеком». Искусство же слова у Кратохвила Шальда назвал «удивительным, совершенно своеобычным и новым», ибо мощный и точный дар наблюдателя согрет у него «теплом огромного умственного участия».