Истина стоит жизни - [39]

В глубине души Спик сознавал, что все это было не совсем так, что болел не один Бертон, но и он сам, что образованностью Бертон действительно далеко превосходил его, а впрочем, особенно не выставлял этого напоказ, что промахи в руководстве экспедицией иногда были лишь кажущимися, а иногда могли бы быть предотвращены, если бы он, Спик, не ждал, пока Бертон их совершит, а вместе с ним искал бы другое решение…

Но эти непрошеные, хотя и справедливые доводы только обостряли недоброе, муторное волнение, из которого рождалась, кристаллизуясь, неотвязная мысль: он не хочет ни с кем делить честь открытия, а уж подавно с Бертоном! Нет, открыть истоки Нила, разрешить эту вековую загадку, занимавшую умы ученых со времен Птолемея, назначено ему, Спику, и никому другому!..

Бомбей продолжал разговаривать с шейхом Хамедом о том и о сем, а Спика ничто уже больше не интересовало. Он ушел в свою комнату, раскрыл альбом и стал чертить карту Танганьики.

От Уджиджи до южной оконечности озера, как говорил шейх Хамед, надо плыть пятнадцать дней… Спик рассчитал расстояние и отложил его на градусной сетке. Этот конец широкий — Спик оконтурил его просторным полукругом. Нанес линию восточного берега по засечкам местоположения мысов и населенных пунктов, которые он сделал с острова Кивиры. Ширина озера двадцать шесть миль — это он рассчитал по продолжительности плавания: они пересекли озеро за четырнадцать часов, включая два часа стоянки для отдыха, двигаясь со скоростью двух с небольшим узлов. Вот нанесены линии обоих берегов. Теперь северная оконечность. Плыть туда восемь дней… Северный конец узкий — Спик свел линии восточного и западного берегов в острый угол. А дальше — река. Спик повел сплошную, чуть извилистую линию и оборвал ее на некотором расстоянии к северу от оконечности озера…

Подумал немного. Страшно хотелось надписать: «Нил»! Поколебался и отвел карандаш: не следует опережать события. По сторонам реки Спик нарисовал горные цепи, тянущиеся, как и самая река, в долготном направлении и, так же как она, обрывающиеся в неизвестность…

* * *

В комнате — если можно назвать комнатой убогую клетушку в обмазанной глиной тембе с облупившимися стенами — было совершенно темно. Бертон лежал на спине с открытыми глазами. Пахло сыростью. Звонко шлепнулся о земляной пол еще один комок размякшей обмазки стены… Проклятая сырость!.. Земляная крыша, хотя и была засыпана новым слоем глины поверх выросшей травы, в сильный дождь текла как решето, и на полу образовывались лужи. Книги набухли и расклеились, чернила расплывались на бумаге, ремни становились скользкими, а металлические предметы покрывались ржавчиной. Ценнейшая ботаническая коллекция, оставленная в неотопляемом помещении, стала жертвой плесени и гнили. Эта потеря была тем более печальной, что возвращаться экспедиции предстояло в сухой сезон, когда в лесах нет ни цветов, ни плодов, ни даже листьев…

Бертон вглядывался во мрак, ожидая, когда на черном фоне чуть заметными серыми полосками обозначатся дверные щели. Сквозь эти щели станут проползать первые лучи, сначала тусклые и расплывчатые, потом все более ясные и жесткие. Закаркают вороны, заголосят деревенские петухи, польются веселые краски восхода, и начнется новый день… Что-то нового он принесет?

Четвертая неделя была на исходе с отъезда Спика. За это время можно было бы, наверное, обойти кругом все озеро… Впрочем, Бертон не слишком огорчался длительным отсутствием своего компаньона. Досуг ему был необходим, в первую очередь для того, чтобы поправить здоровье. Он ел, пил, понемногу читал, писал, составлял словари африканских языков, а больше всего лежал на кровати и курил, то предаваясь воспоминаниям, то уносясь мыслью в будущее, рисовавшееся в зависимости от самочувствия то в светлых, то в мрачных красках. А может случиться, что и не будет никакого будущего… Достаточно схватить какую-нибудь новую болезнь, и ослабленный организм не выдержит; достаточно разгневать какого-нибудь своенравного вождя, вроде этого Каннины, и расстанешься с головой…

Солнечный луч бьет уже с некоторой высоты, протиснувшись сквозь щель над дверью, он чертит золотистую, ослепительно яркую полосу на стене, сползает на изголовье кровати, падает Бертону на исхудалое желтое лицо, на черную спутанную бороду… За стеной Валентин гремит котелками.

— Валентин!

— Сейчас, сэр, — доносится гнусавый тенорок. — Через пять минут будет готово!

Проходит полчаса, и появляется неряшливо одетый, нечесаный Валентин. Нерасторопными, неохотными движениями он ставит на табурет перед кроватью Бертона «суджи», сваренную на воде кашу из грубо помолотого риса, и кружку холодного молока. Запасы кофе и чая давно иссякли, сахара путешественники не видели со времени переправы через Малагарази…

Входит Мухабанья — раб, приставленный вождем Канниной для уборки жилища гостей, сутулый, неуклюжий, с короткой шеей и огромной головой. Он привезен сюда еще мальчишкой, откуда — он сам не знает. В неурожайный год мать продала его заезжему купцу, чтобы накормить остальных детей. С тех пор его много раз перепродавали. Мухабанья боится, что его опять продадут кому-нибудь из ваньямвези, пришедших с караваном. Он знает, что нетрудно будет сбежать от них и вернуться к прежнему хозяину, но все же лучше обойтись без лишнего беспокойства. Поэтому он с великим старанием подметает пол густой веткой тутового дерева, кряхтя и шумно дыша для большей убедительности, и этой же веткой бесстрашно атакует усеявших стены огромных ос, невесть почему избравших комнату Бертона местом своего ночлега. Расправившись с осами, он растапливает железную печку, некоторое время держит свои корявые руки над дымком, поднимающимся из дверцы, спохватывается под испытующим взглядом Бертона, снова хлещет по стенам своей веткой, озираясь на грозного музунгу, дабы удостовериться, что тот оценил его усердие, после чего, втянув голову в плечи, на цыпочках выходит вон…