Исследование психологии процесса изобретения в области математики - [21]
Макс Мюллер даёт исторический обзор мнений, высказанных по вопросу об использовании слов в мышлении (из которого мы проанализируем наиболее существенные); обзор этот не лишён интереса, во-первых, сам по себе и затем в связи с той точкой зрения, которую он защищает. Мы там, например, находим, что (первоначально греки использовали одно и то же слово logos для обозначения разговорного языка и мысли, и только позднее стали различать эти два понятия разными эпитетами — и Мюллер, естественно, заявляет, что сначала их побуждения были правильнее, чем в конце.
Схоластики средних веков подобным же образом (что, может быть, в природе вещей) ведут себя по отношению к этому началу греческой философии. Абеляр заявлял в XII веке: «Речь порождена интеллектом и порождает интеллект». Аналогичное мнение выражал и более современный философ Гоббс, который обычно симпатизировал схоластам.
Но, как правило, благодаря потоку идей, идущих от Декарта, взгляды людей по этому, как и по многим другим вопросам, оказываются иными. В Германии был лишь один период около 1800 г. (Гумбольдт, Шеллинг, Гегель, Гердер), когда философские умы были близки к «правде» (т. е. к мнению Макса Мюллера). Гегель коротко замечает: «Мы думаем словами» — как будто бы никто никогда не подвергал это сомнению.
Но другие великие философы нового времени не так уверены в идентичности речи и разума. Действительно, самые значительные среди них — идёт ли речь о Локке и Лейбнице или даже о Канте и Шопенгауэре и более близком к нам Джоне Стюарте Милле — согласны между собой в своих сомнениях. Это не значит, что Лейбниц не думает словами, но он признаётся в этом с явным сожалением[63]. Философ Беркли абсолютно категоричен, но в обратном смысле: он убеждён, что слова — большой тормоз мысли.
Пылкость, с которой Макс Мюллер защищает свою точку зрения, приводит его к тому, что это общее поведение современных мыслителей он начинает называть «отсутствием смелости» (в то время как всякий другой назвал бы это научной осторожностью), — как будто бы никакого искреннего мнения, отличающегося от его собственного, быть не может.
Приемлемо ли оно для него или нет, но оно существует. Как только он опубликовал свои «Лекции о мышлении», поднялись протесты, идущие со всех сторон[64]. Прежде всего, раздался авторитетный голос первоклассного мыслителя Франсиса Гальтона, выдающегося генетика, который, начав как путешественник, выпустил, кроме всего прочего, важное произведение по психологическим вопросам. Большая привычка к самонаблюдению, которую он имел, позволила ему утверждать, что его ум никогда не работал в соответствию с тем стандартом, который Макс Мюллер считает единственным. Играет ли Гальтон в бильярд и рассчитывает траекторию бильярдного шара, или изучает вопросы более возвышенные и более абстрактные, его мысли никогда не сопровождаются словами.
Гальтон прибавляет, что иногда в процессе его рассуждений случается, что он слышит аккомпанемент слов, лишённых смысла, «как мелодия песни может сопровождать мысль». Естественно, слова, лишённые смысла, являются вещью совершенно иной, чем реальные слова; мы увидим позднее, с какого вида образами их можно разумно сравнить.
Эта склонность ума Гальтона не лишена для него неудобства; вот что он пишет: «Тот факт, что я не могу свободно думать словами, является для меня серьёзной помехой, когда я что-либо пишу; ещё более, когда я объясняюсь. Часто случается, что после того, как я долго работал и достиг результатов, которые для меня совершенно ясны и удовлетворительны и которые я хочу выразить словами, я должен настраивать себя в совершенно другом интеллектуальном плане. Я должен перевести свои мысли на язык, который даётся мне нелегко. Я теряю много времени, отыскивая подходящие слова и фразы, и я отдаю себе отчёт, что, когда мне приходится выступать без подготовки, меня часто трудно понять из-за такой неуклюжести речи, а отнюдь не из-за неясности моих представлений. Это одна из наибольших неприятностей в моей жизни».
Я хотел воспроизвести полностью это заявление Гальтона, потому что в его случае я узнаю свой собственный, включая досадное следствие, из-за которого я переживаю то же, что и он.
Тот факт, что Макс Мюллер не может вспомнить молнию, не подумав о её названии, не означает, что «мы» неспособны это сделать. Что касается меня, то когда я вспоминаю молнию, я вижу мысленно её вспышку, которую я наблюдал много раз, и мне потребовалось бы мгновение размышления — короткое, конечно, но обязательно мгновение — если бы я пожелал вспомнить соответствующее слово. В точности так же, как для Гальтона, такой перевод мысли на язык требует от меня всегда более или менее напряжённого усилия. Являются ли стихи Буало:
«То, что верно понято, ясно произносится,
И слова для этого рождаются легко»
справедливыми по отношению к другим людям или нет, верно то, что они не таковы для меня. У меня для этого есть осязаемое доказательство — я бы мог сказать «объективное» — мне трудно прочесть лекцию на любую тему, кроме математической, если я не написал её целиком — единственный способ избежать постоянного и мучительного колебания в выражении мыслей, которые для меня совершенно ясны.
