Испытательный пробег - [199]

— Давай в кильватер.

— Не надо, — засомневался Афанасий Ильич. — С какой стати. У них свое, у нас свое…

— Допотопный подход.

Директора и наркома подковой окружили заводские начальники, и подковой же двинулись все в механический. Кузяев с Яковлевым поспешили следом, имея отставание, потому что Яковлев упирался.

— Да ни к чему мне… Смотрят на нас, идем отсюда...

— Выгоню за несознательность, — пригрозил Петр Платонович, стараясь походкой и ритмом шага быть похожим на наркома.

Первым осматривали механический отдел. Он уже начинал жить. Новенькие «ньютоны» вертели блоки цилиндров, трещали автоматы цеха «нормаль», мерно и солидно, поблескивая, вращались головки «глиссонов», вырезая сложные профили шестерен для коробок передач.

— Здесь полторы тысячи станков, — сказал директор. — Все оборудование новое. По последнему слову техники, товарищ Серго.

Яковлев прищурился, всматриваясь в лицо директора. Откуда он взялся, революцией поставленный в начальники? Афанасий Ильич впервые видел Лихачева так близко. Что ему с тех станков, не свое же. Или снимут, или переведут с повышением, но не век же ему здесь. Рябушинские хозяева были, Георгий Николаевич, дядя незабвенный, для себя старался, пулемет держал. А этот за-ради чего пуп рвет? Власти захотел, чтоб потом всю жизнь вспоминать, как заводом командовал, чужие жизни тасовал, будто в колоде? Сладкое мгновение? Власти, власти! — решил Афанасий Ильич. Вот она, суть человеческая. И даже зубами скрипнул. Начальнички… Он других начальников помнил.

Директор рассказывал, какие на заводе трудности, как выполняется график. Яковлев прислушивался и не прислушивался к его словам, его интересовало другое. Он видел, что директор любуется заводом, говорит о заводе так, будто все это, куда ни кинь взгляд, только ему и принадлежит. Шел как Сергей Павлович! Как Степан Павлович! Переодеть, так со спины — Рябушинский, правда, те гимнастерок не носили. Но ведь те владели! Те хозяевами были! Другой оборот. А этот кто? Неужто не понимает, мучился Афанасий Ильич, что одно дело капитал, другое — иллюзия. Ладно, у Петруши всегда заблуждение в мозгах было, от папаши-праведника наследство, считает, что со всяким можно договориться, человек — он не тварь животная, человеку разум дан, и если что, сели рядком, потолковали и так вот до сути добрались! Неужто и у этого подобный взгляд и завихрение в мозгах, и выходит, в самом деле народились люди на Руси, плеяда такая, когорта, или как их там величать, для которых что свое, что чужое — все общее. По ветру пойдет, если все для всех. Так ли? Нет, нет… Власти хотят. Утвердить себя. Эвон, чего я достиг, а там хоть трава не расти… Хоть лопни все… Но вошли в штампомеханический, остановились у копировальных станков.

— За каждый пришлось заплатить по двадцать пять тысяч долларов. И это еще по дешевке, — сказал Лихачев. — Торговались, как на Сухаревке. Если б не кризис, не продали бы ни в жизнь, товарищ Серго.

— Красивые машины, — сказал нарком.

«Красивые», — согласился Яковлев, обернулся к Кузяеву:

— Петр Платонович, а и в самом деле по двадцать пять тысяч отдали? В долларах?

— Точно. Дошлый директор, его не проведешь. Копейку считать умеет.

А потом был термический цех и кузница. В голове у Яковлева вертелось все, как на том «глиссоне»: «Это ж какую махину развернули! Это же сколько нагнали техники, сколько металла кругом».

— Оборудование у вас прекрасное, — говорил нарком. — Теперь только работать. Чего еще не хватает? А?

— Нам бы, товарищ Серго, Бондарева на завод заполучить.

— Бондарева? У Бондарева другие дела. И не менее, а, может даже, более важные, чем у тебя. Он сельскохозяйственные машины строит.

— Ему автомобили строить надо. Большой спец. Очень нам нужен. Перевод бы в Москву организовать. Как он здесь нужен!

— Согласится ли?

— Уломаем.

— Уламывай. Я возражать… не стану, да.

— Спасибо, товарищ Серго! За Бондарева всем заводом благодарим.

Из кузницы дорога вела в холоднопрессовый цех, где двумя рядами вдоль центрального прохода стояли выкрашенные шаровой краской ковочные машины, а там печи, прессы, и за все-все золотом плачено. А потом был рамный цех и рессорный, сплошь конвейерный, и Афанасий Ильич услышал, как нарком спросил директора:

— Срок выдержите? Все у тебя красиво, Иван, а грузовиков-то еще нет? — Достал пачку папирос, протянул всем. — Угощайтесь, товарищи. — Сам закурил. Выпустил струйку дыма голубую на просвет. — А ясновидцы за рубежом считают, что не получится у большевиков завода.

— Пускай себе, — сказал директор.

И вдруг, с чего бы это, Афанасий Ильич заволновался, почувствовал нытье в груди — а если и в самый раз не выйдет у них автомобиля? Не оживет завод, не примет единое движение? По уму-то так бы и надо, решил Яковлев, но стало обидно: сколько ж труда вложено! Леший с ними, с большевиками, чем хуже, тем лучше, но только пусть завод они отладят, а споткнутся на чем другом.

С завода вышли молча. Ноги гудели от усталости, и было в голове смятение. У трамвайной остановки попрощался с Кузяевым.

— Бывай здоров.

— Да завтрева, — сказал Петр Платонович, и всю дорогу до Сокольников, трясясь в трамвае на задней забитой площадке, Афанасий Ильич терзался, не понимая, что же происходит на белом свете, какие ценности в ходу и что по чем. Шиллера вспомнил, немецкого писателя, Аглая рассказывала: «Любовь и голод правят миром». Какой голод? К чему любовь? Нравится людям руководить. Волна пошла. Пристрастие времени — руководить. «Кто был никем, тот станет всем!» Добились-таки…