Испытания - [21]

Уже с новой работы поехал как-то раз Николай в Мурманск в командировку и навестил мать. Она была трезвая, жадно вглядывалась в лицо сына, благодарила за денежные переводы, твердила, что привыкла рано ложиться спать, а ему надо пойти в ресторан, где музыка. Видно, боялась мать, что скучно будет сыну, ответственному начальнику, сидеть весь вечер с ней.

Николай в ресторан не пошел. Чаевничал с матерью. Рассказывал про Марьяну, которая красива, словно морская царица. Рассказывал Глафире Даниловне про детей. Больше, конечно, про малыша Алешу, но и про Вероничку тоже. Глядел, как мать радовалась гостинцам, — привез он лимоны, халву, колбасу докторскую. И для большей материнской радости захотел Николай снова послушать давнюю историю про яблоньку. Помнил с детства: «…мы ей ветки обрубим, а весной она опять зазеленеет… Или, может, терпеливая? Или, может, с виду неказистая, а в душе ее много такого, что дает и зелень, и цвет, и плоды?»

Но Глафира Даниловна ответила, что уже второй год не родятся яблоки: только завяжется яблочко и уже гниет.

— Почему же? — встревоженно удивился Николай, только в ту минуту поняв, что яблонька всегда представлялась ему символом настойчивого, безропотного терпения, отличающего его мать. Пожалел, что так и не нашел в подарок матери картины, на которой была бы цветущая яблоня. Даже открытки такой не нашел.

— Слышала я, будто станция какая-то — американская, что ли? — вырабатывает радиацию. Может, на острове Варде? Он хоть и норвежский, да рядом.

Николая особенно удивило то, как гладко произнесла мать слово «радиация». Подумалось: «Вот он, двадцатый век! В любом углу, под любой кровлей!»

А прощаясь, не сдержалась мать, призналась, что несколько месяцев почти не спит, все ждет, может, сын прибудет с поздним самолетом, а не то с поездом, без расписания…

В темной пустой лаборатории Николай Крупицын громко сказал:

— Теперь ей все равно!

Подумал, что, если поедет сейчас на похороны, он должен будет рассказать Маре все, о чем до сих пор молчал. Рассказать, что и отец пил, и мать погибла от алкоголизма? Нет!..

По дороге домой Николай зашел на почту и дал телеграмму, что прилететь на похороны не сможет. С почты же позвонил в Москву: «Беспокою вас в нерабочее время — простите! Очень прошу закрепить за мной северный участок для постоянного шефства!» Подумал: «Буду наведываться в Мурманск к матери на могилку!»

Марьяна уже была дома. Николай услышал ее шаги, открывая дверь. Он всегда счастливо удивлялся тому, как, раскинув руки, Марьяна импульсивно кидалась ему навстречу. И каждый раз будто повторялась их первая близость: Николай целовал ее, Марьяна ерошила его шевелюру. Только теперь он отпустил бороду, скрывающую худобу щек; в последнее время он неукоснительно экономил на своих обедах, чтобы посылать матери побольше денег, не нарушая хозяйственных планов жены, — вообще ничего не говорил ей. Сочетание требовательной жадности и наивной доверчивости, которые он обнаружил в Марьяне, было поистине восхитительным. Ее натура — Николай теперь знал — как бы отрицала несовместимость; в Марьяне великолепно совмещались противоположности. И сейчас она умудрилась крепко поцеловать его в губы и больно куснуть в щеку. Она была усталая и возбужденная. Усадила Николая за накрытый для него стол, но ужин так и не принесла — обрушила на мужа рассказ о Лаврушиной. Николай считал, что жена уважает своего бригадира. Оказывается, Марьяна Крупицына не намерена больше терпеть несправедливого отношения к ней со стороны Лаврушиной! Не от кого-нибудь, а от самого директора Озолова узнала сегодня Марьяна, что ее, лучшую в бригаде да еще профорга, Александра Матвеевна приравнивает к любой начинающей.

— Даже не просила за меня насчет квартиры! Я это поняла сегодня! — закричала Марьяна, забыв про Алешу, которого она еле убаюкала час назад. — И узнала я, что у нее махинации с пособиями!

Вероника принесла из кухни ужин отцу и, глядя на возбужденную мать, расшумелась больше, чем обычно. Подпрыгивая и валясь на тахту за спиной Николая, девочка верещала:

— Я самолет! Иду в пике, выхожу из пике!

— Даже девчушки бредят техникой! — сказала Марьяна, усаживаясь на тахту рядом с мужем. — Конечно, была бы отдельная трехкомнатная квартира — была бы детская у Алеши и Верушеньки! А так повернуться негде! Разве в двух комнатушках по-человечески устроишься?!

С внезапной обидой она добавила:

— И то стараюсь-стараюсь, а ты не ценишь!

Золотоволосая, очень красивая, несмотря на тени усталости под глазами, она обвела взглядом комнату. Николай подумал, что в самом деле каждая вещь в их маленькой квартире, кроме его гитары, была прямо-таки завоевана женой. Она выстаивала в очередях, заводила знакомство с продавцами, выспрашивала у соседей по дому, что купили, где купили, как удалось купить? С новыми соседями она ладила, с удовольствием вникала в их семейные дела. Незаметно для себя (но очень заметно для Николая) Мара переняла многое из местного говора — и скороговорку, и певучесть, и ласковость речи; часто называла мужа Колюшкой, Николушкой, а Вероничку — Верушенькой. И если пока еще не говорила на «о», то уже, например, произносила не «стаканы», а по-местному — «стаканы́». Но свое резкое, холодноватое имя «Марьяна, Мара» она любила и не терпела, когда кто-нибудь называл ее мягко «Манюша».