Испытания - [76]

— Откуда я знаю. Пришлось перед этой красоткой сыграть. Сказал ей, чтоб не говорила, что я послал ее. Дескать, Григорий считает меня консерватором, мы с ним конфликтуем. Ну, словом, по известной схеме.

— Зачем тебе понадобилась эта комедия, Игорь?

— Для затравки и для достоверности. Люди посторонние ведь всегда приходят с предвзятыми понятиями. Ну какая пожива журналисточке, если не будет этой оскомной схемы: начальник — рутинер и зажимщик, а молодой подчиненный — прогрессист и новатор? Она и пришла, чтобы найти что-то конфликтное.

— Что, очень глупа? — надеясь услышать подтверждение, спросила Алла Кирилловна.

— Нет, как раз нет, но она же — профан в технике и про машину напишет то, что скажет Григорий. А он столько думал об этой машине, что говорить будет убедительно. — Игорь Владимирович был доволен своей хитростью, и Алла Кирилловна почему-то вдруг почувствовала к нему неприязнь.

— Ну а если она пришла с целью все это опорочить?

— Не думаю. Просто написали в редакцию, и вот приехал корреспондент. Эта девушка не похожа на специалиста по особым поручениям.

Аллу Кирилловну начинало уже раздражать то, что при упоминании корреспондентки у мужа чуть-чуть менялся голос. Обаяние и молодость этой неизвестной девицы словно проникали и сюда, в салон неспешно идущей по Фонтанке машины. И постепенно, сопоставляя в памяти необычное настроение Григория, его поцелуй сегодня в пустом коридоре института, его прежние отчаянно-веселые глаза, которыми он глядел раньше только на нее, и этот меняющийся при упоминании корреспондентки бархатный голос мужа, Алла Кирилловна начала догадываться о том, что и тот поцелуй, и тот взгляд в коридоре предназначались не ей. Она еще вспомнила запах вина от Григория и то, вдруг поразившее ее, выражение веселой и спокойной победительности на его лице, когда он сегодня разговаривал с художницами и Жоресом в ожидании автобуса у проходной института…

Машина ровно бежала к замыкавшему перспективу Адмиралтейству, фонари излучали желтый рассеянный свет, пронзительно вспыхивали стоп-сигналы впереди, тепло и уютно было в салоне «Москвича». Игорь Владимирович молчал, видимо, довольный собой. И вдруг такая горечь захлестнула Аллу Кирилловну, что пришлось сжать зубы, чтобы не застонать утробным звериным стоном. Так и сидела она рядом с мужем, напрягая все тело, сдерживая рвущийся наружу стон и стараясь сохранить на лице обыденное выражение, — это стало уже привычкой: всегда сохранять обыденное выражение. Временами ей казалось, что и умирая она сделает вид, что ничего не происходит. Ей стало душно и одновременно холодно в машине, и, когда выехали на набережную, она тихо сказала Игорю Владимировичу:

— Игорь, высади меня здесь, я погуляю немного и приду пешком. Голова что-то разболелась. — И с удовлетворением отметила про себя, что голос ее не дрогнул.

Игорь Владимирович внимательно посмотрел на нее, подвернул к тротуару и плавно затормозил машину.

— Я недолго, — успокоила его Алла Кирилловна и с облегчением захлопнула дверцу.

Она медленно шла вдоль подсвеченного фасада Зимнего дворца, смотрела на тот берег Невы, где на Стрелке Васильевского острова в створе Ростральных колонн туманно светилось белое здание бывшей Фондовой биржи. Редкие бледные звезды проклюнулись на северо-западе в глухой сиреневой глубине неба. Было безлюдно. Одиночные машины, лишь на миг взворошив тишину, уносились прочь. Неслышный ветер сметал опавшие листья, они сухо и обреченно шуршали по асфальту, задерживаясь в редких пересыхающих лужицах.

У Адмиралтейства Алла Кирилловна перешла к парапету. Здесь, вдоль гранитных плит тротуара, тянулся неширокий сквер. Деревья, еще державшие лист, притеняли аллею от света фонарей, и сидящие на скамьях парочки виднелись лишь как смутные бесформенные сгустки сизой тьмы. Из сизости вдруг возникал тускло-красный огонек сигареты, вспыхивал курлыкающий, горловой женский смех, а потом все снова погружалось в отчужденный, пропитанный чувственностью сумрак, над которым черство шелестели угрюмые тополя. Пусто было у нее на душе, пусто и по-осеннему холодно. И воздух, наполненный смехом и вздохами чьих-то чужих любовей, знобко охладил ей лицо и шею.

Алла Кирилловна потуже подтянула платочек на голове, спрятала руки в карманы легкого пальто и медленно побрела у самого парапета к сверкающему впереди на воде стеклянному кубу ресторана-поплавка. От глухо зашторенных светлой материей окон ресторана на маслянистую черную рябь ложились бесформенные охристые блики. Доносилось приглушенно исступленное буханье электрогитар, по занавеске мелькали неясные тени — тени чужого веселья и хмеля, и слева, впереди, в клубящемся свете прожекторов тяжело и упорно чернел воспетый и вечный памятник: вздыбленный конь под грузным, простирающим длань седоком. Мужчина и женщина, оба высокие и тонкие, взявшись за руки и запрокинув головы, смотрели на всадника. В свете прожекторов волосы женщины, распущенные по плечам, отливали старой медью. Обидная бессмысленная тоска взяла вдруг Аллу Кирилловну, потому что уже никогда не сидеть ей ни с кем на скамье в сумраке под тополями, шелестящими листвой, не стоять ни с кем, взявшись за руки, перед памятником. Да и не было этого и в ее молодости, — только, может быть, всего один вечер, там, в Приморском парке Победы. Не было ничего, и теперь не вспомнить вкуса первых робких поцелуев — не было их; не согреть сердце памятью обжигающего первого желания, от которого темнеет сознание, — этого с ней тоже не было… А что же тогда было? Кто была та Аллочка Синцова, все откладывавшая жизнь до удобного момента, как откладывают медяки на черный день? Она не задавала себе этих вопросов, они просто вдруг ожили в ней и придавили бессмысленной и внезапной тоской. Алле Кирилловне стало жаль себя, жаль своей незаметно прошедшей, нереализованной молодости; жаль той осторожной красивой девушки, слишком дорожившей собой. Сейчас ей казалось, что та Аллочка губила свою молодость скаредностью. Судьба подарила роскошный наряд, а девушка все ждала подходящего бала и жалела надеть, только любовалась и берегла, чтобы разом из Золушки выйти в принцессы, но роскошное платье, так и не надетое, обветшало в шкафу. И вместо принца рядом с Золушкой оказался добрый, но пожилой король. И теперь уже в сказке не осталось вариантов — нужно было жить да поживать и стареть, взаимной добротой и бдительной душевной отзывчивостью скрашивая пресный, приличный покой.