Испытания - [55]

Григорий тяжело вздохнул, достал сигарету. Что-то заныло глубоко внутри, он даже не почувствовал вкуса сигареты. Вдруг откуда-то прилетел ветер, обдал холодом шею и лицо, и стало совсем одиноко. Захотелось побыстрее домой, и он свернул в переулок, чтобы выйти на проспект, где ходили трамваи.

Квартира встретила его неприятной тишиной — соседи куда-то ушли. Яковлев щелкнул выключателем, осветив длинный кривой коридор. Навалилось ощущение пустоты. Он вошел в комнату, повесил пиджак на спинку стула, не расстегивая пуговиц, через голову стащил рубашку, — все было привычным: и старая тахта, и чертежная доска, и порядком запыленные полки с книгами… Но что-то было не так. Впервые ему была неприятна эта комната, он вдруг заметил ее неуютность.

«Хватит на сегодня хандры, — приказал он себе. — Нужно подумать о переносе сцепления, прикинуть, чтобы завтра посоветоваться с Валей».

Яковлев вышел на кухню, поставил чайник на газ, умылся в ванной холодной водой. Вскоре свистнул закипевший чайник, и в этом звуке тоже было что-то тоскливое. Яковлев погасил горелку. Чаю не хотелось. Он вернулся в комнату, сел к чертежной доске; матовая поверхность ватмана, казалось, светилась изнутри мягким жемчужно-серым светом — это тоже было привычным, но сегодня угнетало.

«Просто день такой», — подумал он, вертя в пальцах карандаш. Давила пустота. Небо за окном было светлее мглистого воздуха.

«Устал, наверное. Скоро отпуск — и отдохну от всего», — решил он и стал думать о том, что поедет в Эстонию к старому приятелю — гонщику, неторопливому, основательному Вайно. Григорий представил себе ряд аккуратных домов из белого кирпича вдоль шоссе, по другую сторону которого за неширокой полосой чистого сосняка тянулись гладкие желтые пляжи и стекленело светло-лиловое спокойное море. Представил, как он будет жить наверху, в солнечной комнате, стены которой облицованы мелкослойной дощечкой медового цвета; нагревшись от солнца, стены пахнут хвойными смолами, морской солью. Вспомнил Григорий жену Вайно, домовитую, приветливую Ине, двух веселых воспитанных девочек, таких же беловолосых и крупных, как мать. Григория всегда радушно встречали в этой семье, но сейчас эти воспоминания лишь усиливали чувство одиночества.

«Прав Жорес, я — как бродячий пес. Когда уже за тридцать, это начинаешь чувствовать», — с грустью подумал Григорий и положил карандаш, поняв, что работы сегодня не выйдет. Ватман, чистый и гладкий, матово светился, и в этом тоже было одиночество.

Может быть, он всю жизнь был одинок, только не понимал этого. До двадцати трех лет у него не было близких людей — лишь приятели и автомобили. Ему не с чем было сравнивать свою жизнь, потому что он не знал другой и не тяготился ничем. Он шутил с товарищами по гаражу, подмигивая молодым диспетчершам, работал охотно и добросовестно, возился по вечерам со своим гоночным автомобилем, — все его интересы и помыслы были направлены вовне, и, наверное, он казался открытым парнем, потому что ему нечего было таить. Не было еще в его душе ничего сокровенного: он, Григорий Яковлев, слесарь конторы строймеханизации, жил интересами текущего дня. И не потому, что день этот непреодолимо захватывал, — просто другого ничего не было, воображение не могло представить иного интереса, хотя жил Григорий нескучно и многотрудно. Но было в той жизни молодого слесаря, как теперь казалось Яковлеву, что-то от сна. И вот в эту беспробудность душевного сна вошел Игорь Владимирович Владимиров, вошел мягко, тактично, преодолевая сопротивление, осторожно наталкивая на маленькие прозрения. Только теперь, через десять лет, Григорий Яковлев вполне осознал, чем он обязан Игорю Владимировичу. Только теперь он понял отчетливо, какое — и намеренное и невольное — влияние оказал на него Владимиров. И Алла… Нет, не Алла сама по себе, отчасти она была инструментом, которым Игорь Владимирович действовал на него, создавая из духовно мелковатого слесаря Гриши нынешнего Григория Ивановича Яковлева — инженера-конструктора, одинокого, недовольного собой зрелого человека. И странно, Григорий не чувствовал благодарности к Игорю Владимировичу, даже тогда, в молодости. Была привязанность или что-то другое, но не благодарность… Почему? Может быть, потому, что у него не спрашивали, хочет ли он, Григорий, быть таким, каким стал теперь. А может быть, что не все, не до конца отдал Игорь Владимирович Владимиров ему, вернее, тому Грише Яковлеву, которым он был десять лет назад?.. Алла… Может быть, в этом и есть причина? Причина того, что не чувствовал он благодарности. Причина нынешнего одиночества…

Она всегда была чужой: сначала — девушкой из другого мира, потом женщиной — женой его учителя. И чем больше он знал ее, тем более чужой она казалась и тем более желанной. Он, Григорий, всегда чувствовал, что их что-то разделяет: даже в тот единственный влажный и теплый июльский вечер, когда нес ее на руках по Приморскому парку Победы, это чувство чуждости не исчезло, оно лишь притупилось ненадолго, только на миг. Почему он постоянно ощущал это отчуждение и одновременно — и тягу к ней, и нежность? Ведь, бывало, тогда, в молодости, после нескольких случайных встреч с нею в институте, он вечером чувствовал себя обессиленным до изнеможения, казалось — когда-нибудь он не выдержит, и все его затаенные муки вырвутся какой-то жуткой унизительной мольбой, после которой уже невозможно станет жить на свете, — так любил он ее. Но назавтра при встрече чувство отчужденности снова пересиливало нежность, и слесарь Гриша Яковлев становился угрюмовато замкнутым и настороженным с красивой и непонятной девушкой из другого мира — Аллочкой Синцовой. Наверное, эта отчужденность помогла ему тогда в мастерской, на третий день после вечера в парке. Ему удалось остаться насмешливым и спокойным, хотя он боялся, что просто умрет от горечи… Возле верстака стоял короткий деревянный диванчик, похожий на трамвайное сиденье. Алла села на этот диванчик, а он прислонился спиной к пожарному щиту, молча смотрел на нее и комкал в руках кусок промасленной ветоши. Какими нестерпимо яркими и синими были ее глаза… Нет, Григорий почти не помнил того разговора, осталась только горечь. Но он помнил тот осенний сырой вечер, когда она пришла к нему, вымокшая, дрожащая, и билась в слезах на тахте, стараясь сказать что-то срывающимся, всхлипывающим голосом. Он понимал, что теряет ее, но и тогда что-то помогло ему остаться сдержанным и сухим… Он помнил ее заплаканное покрасневшее лицо… Узкие холодные ступни, которые согревал в своих ладонях… Ах, какая она была…