Испытания - [51]

— Это и все? — Жорес вопросительно посмотрел на не очень толстую папку с коричневыми тесемками в руках у Григория.

— Для начала, — хмуро отозвался Яковлев.

— Где бы нам пристроиться? — Жорес покрутил головой, оглядывая площадь перед фасадом института.

— Надо в город сначала выбраться, там подумаем, — Григория стала почему-то раздражать манера художника вертеть головой, он отвернулся.

— Ты где, Гриша, обитаешь?

— На Выборгской.

— Через Петроградскую подходит? — почему-то радуясь, спросил Жорес.

Яковлев молча кивнул.

— Тогда поехали, автобус идет. Я одну кафушку знаю — целый день никого нет. Правда, и ничего тоже нет, но поговорить там можно.

В автобусе все перешучивались, хохотали, как казалось Яковлеву, без причины. Он молчал, смотрел на строения, уплывающие назад вдоль обочины шоссе, на затянутые прозрачной пленкой теплицы овощного комбината, на самолеты, медленно заходящие на посадку над дальними силуэтами домов, и наливался тяжелой угрюмостью.

«Может, зря все это? — думал он, приблизив лицо к стеклу. — Мне тридцать четыре, а я все еще надеюсь повзрослеть и что-то сделать. Купить бы квартиру и «Москвича» и жить себе, жениться… Я за всю свою жизнь не ел домашнего обеда… Черт возьми, меня никто никогда не ждал с работы».

Григорий понял удивленно, что жалеет себя, откинулся на спинку сиденья, — такого с ним до сих пор не случалось. Он искоса подозрительно посмотрел на Синичкина, будто художник мог услышать его думы, но тот безмятежно посасывал пустую трубку и щурился. Яковлев подавил неожиданные мысли, но осталась от них томительная теснота возле сердца, как в детстве, когда он, набедокурив, тревожно ждал вызова к воспитателю детдома.

В метро было людно в этот час, толчея разделила их с Жоресом, и Григорий, прислонившись к торцовой двери вагона, облегченно вздохнул оттого, что не надо разговаривать с художником, — все не проходила тревожная теснота возле сердца, как от предчувствия близкой неприятности. В вагоне остро пахло парным банным духом, мелькали в черной грохочущей мгле за стеклом редкие просверки тоннельных фонарей. Прямо перед Яковлевым стояли две молодые девушки, они все время переглядывались, и на их оживленных свежих лицах вспыхивали озорные улыбки — было заметно, что девушкам стоит труда удержаться от громкого смеха. Легкий, тонко очерченный профиль одной отражался в темном вагонном стекле и там казался еще красивее, обретал влекущую таинственность. Девушка почувствовала его взгляд, повернулась, пристально, без стеснения оглядела его, и Григорий смутился, опустив глаза. Да, хороша, подумал он с грустью. Вспомнилась женщина, с которой у него до недавнего времени длились нетрудные отношения. Она была умной и нетребовательной, симпатичная тридцатилетняя женщина. Жила с сыном-дошкольником и матерью; где-то в Сибири или на Дальнем Востоке (Яковлев точно не знал) работал муж. Поздно вечером, уже собираясь домой (ночевать не оставалась никогда), она вдруг спокойно сказала, что завтра вместе с сыном уезжает к мужу. «Уже завтра?» — только и спросил Яковлев. Он был удивлен неожиданностью, но не огорчился и просто не знал, что говорить. Проводил ее до остановки и, когда автобус, мигнув стоп-сигналами и указателем поворота, скрылся за углом, почувствовал удовлетворение. Нет, он не тяготился связью с ней, но давность и постоянство их встреч уже стали приобретать какую-то — пока нечеткую — периодичность и обязательность, а ему, одинокому, всю сознательную жизнь привыкшему располагать собой и своим свободным временем, даже эта невнятная обязательность начала под конец казаться обременительной. Так что он ни о чем не жалел, может быть, только первые дни ощущал некоторую пустоту. А сейчас, прижатый к стеклянной двери, в легкой качке поезда метро, рядом с красивой молодой девушкой и сотней других людей, Яковлев вдруг остро почувствовал свое одиночество — оно было, как чернота тоннеля за вагонным стеклом, непроглядная, с редкими монотонными просверками тусклых фонарей.

Кафе, куда привел Жорес, было действительно удобным. Довольно большой зал занимал часть нижнего этажа недавно построенного дома на набережной; квадратные колонны, несущие перекрытие, как бы отделяли столики друг от друга и давали ощущение уюта. Было тихо, малолюдно, только две женщины за столиком у входа допивали кофе да еще несколько человек стояло у стойки с кофейным автоматом, за которой неспоро работала очень старая буфетчица. Полакомиться здесь было действительно нечем: в витрине лежали невзрачные булочки, даже на вид окаменевшие коржики, мелкие бледные яблоки, — в этом, видно, и был секрет малолюдности кафе. Позади буфетчицы на полках стояли бутылки дешевого сухого вина и минеральной воды.

— Бутылочку этой «гымзы» возьмем? — специально коверкая название, спросил Жорес.

Григорий кивнул и почувствовал острое желание выпить, — все еще ощущалась тревожная теснота в груди.

— Лучше две, — сказал он и достал деньги.

— Да куда его столько? — удивился художник.

Кофе оказался неожиданно густым и ароматным.

Григорий с наслаждением прихлебывал из чашки, запивая кисловато-горькое красное вино. Они устроились за дальним столиком, соседняя колонна загораживала почти весь зал, сюда даже не доносилось шипение кофейного автомата. Напольный светильник из черного кованого железа с тремя лампами-свечами ровно освещал коричневую столешницу. Григорий допил стакан; вкус вина был под стать настроению.