Испытания - [108]

И все лезла в глаза глупая рыба в аквариуме — нелепость, оставшаяся от семейной жизни.

«Наверное, чем нелепее, тем дольше память, — холодно размышлял он. — Мужчина становится философом, когда женщина покидает его… Наверное, древние греки часто разводились, — слишком много у них философов… Мы листаем их книги, чтобы узнать о юности человечества, а они были просто брошенными мужьями и с тоски придумывали прекрасных богов и богинь, и сочиняли о них чудесные истории с красивой любовью, с подвигами… Где они, те богини, ради которых сходили в Аид и поднимались на небо, любовь которых дарила бессмертие?»

Он вздохнул и зажег сигарету.

Послеполуденное время шло медленно, а завтра был выходной, и это усиливало томление и пустоту.

Он решил стряхнуть это оцепенение и вышел во двор.

День уже начинал тускнеть, и облупившиеся стены флигеля во дворе выглядели уныло. У одинокого дерева, поникшего над старым сараем, стоял допотопный мотоцикл, в который чудак-сосед целое лето тщетно пытался вдохнуть жизнь. Мотор с мотоцикла был снят, и в раме зияла непривычная, нелепая дыра.

Он подошел, потрогал руль, уже меченный ржавчиной, щелкнул по большой старомодной фаре, потом сел в черное резиновое седло. Оно было широким и удобным, мягко пружинило. Он взялся за руль, чуть повернул рукоятку газа и вдруг почувствовал легкий толчок. Тихо отщелкнулась подставка, скрипнула передняя вилка… мотоцикл бесшумно тронулся с места и поплыл к воротам, выехал на улицу, миновал тихий перекресток и набрал ход.

Он прищурил сразу заслезившиеся глаза, поудобнее перехватил руль и недоверчиво усмехнулся, даже сунул ногу в пустоту рамы — мотора не было. А перекрестки относило назад, как на заказ вспыхивали зеленые сигналы светофоров, и уличная пыль не успевала добраться до глаз. И было в этой езде что-то от веселой игры и от страшного сна.

Мотоцикл вынес его на шоссе, и стал слышен лишь ветер да шорох колес по асфальту.

Плавный поворот на узкую тенистую просеку он воспринял с недоверчивой улыбкой, как взрослые обычно воспринимают фантазии детей. Сбавив ход, переваливаясь по волнам грунтовой дорожки, мотоцикл выехал на желтый пляж и остановился.

Узкие языки невысокой жесткой травы вдавались в песок, вылизанный ветром. Валялись белые, как кости, сучья. На горизонте ржавел закат. Тени облаков пробегали по стекленеющей ряби моря.

Почувствовав слабость в ногах, он присел на траву, оперся о ствол сосны, потом лег навзничь, впитывая телом умиротворяющее тепло нагретой за день земли.

Сосны мели ветвями бледное вечернее небо. Случайная волна негромко чмокнула песок.

Он не хотел думать ни о чем и забормотал первые пришедшие на память строки:

Моря седого безбрежные воды кругом подымались.

Пеплос Европы широкий ветрами надулся, как парус

Быстро идущей ладьи, и поддерживал деву в движеньи,

Так уносилась она все дальше от милой отчизны;

Скрылись из глаз уже берег шумливый и горы крутые,

Воздух один был кругом, а внизу беспредельное море.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Ощущение было отчетливым и острым, и он сел, внимательно осмотрел сосновую рощицу вдоль пляжа, но никого не заметил, повернулся к морю и увидел, что от воды, оставляя узкие следы на мокром песке, прямо к нему идет женщина в легкой белой одежде. Он почти сразу отвел взгляд и снова лег, лишь рассеянно удивившись тому, что идет она от воды и что ее распущенные волосы кажутся ярче полосы заката над морем.

Он смотрел в небо, но чувствовал ее приближение и как будто видел ее странную фигуру в трепещущих складках ткани и волосы, развеваемые ветром. И это навязчивое впечатление усилило его досаду. Он сел, прислонившись к стволу, и, хмуро взглянув на приближающуюся женщину, закурил. Он успел заметить, что лицо ее необыкновенно красиво и чем-то знакомо и что она улыбается ему, но он знал, что нигде раньше не встречал ее. Он смотрел на море, на сужающуюся полосу заката и противился желанию еще раз взглянуть ей в лицо.

Она подошла вплотную, но он лишь перевел взгляд на ее белые сандалии, увидел между ремешками узкую золотистую стопу.

— Я ждала тебя, — раздался ее неожиданно низкий голос.

Он не ответил.

— Встань, смертный, с тобой говорит Афродита. — Маленькая сандалия притопнула песок перед ним.

Он вскинул голову и усмехнулся ей в лицо.

— A-а, все вы богини. Что тебе нужно?

— Хочу быть твоей женой. — Она улыбнулась, видимо гордясь этим своим желанием, и узкой ладонью с тонким запястьем откинула за плечо волосы. — Ты же сам этого хотел.

— Спасибо, сыты, — сказал он, поднялся и отряхнул затылок и спину от приставших хвоинок.

— Ты первый смертный, которому выпало это счастье и… последний, — сказала она строго и внушительно.

— Благодарю за честь, но я не люблю быть первым и тем более последним. — Он хотел добавить еще что-то, такое же холодное, вежливое и уничтожающее, но услышал над ухом тонкое гудение, почувствовал, как комар впился в шею, и машинально шлепнул ладонью по этому месту. Она удивленно взглянула, но повторила его жест. И очень изящно вышло это у нее. Он громко рассмеялся.

Она смутилась, оглянулась, ища за своей спиной то, что вызвало его смех, но, не найдя там ничего, обернулась и спросила тихим, уже совсем не величественным голосом: