Испытание властью - [7]

Нас сначала поражало отношение к нему подчиненных. Они четко переходили на строевой шаг метров за десять до встречи, отдавая честь, готовы были съесть его глазами и провожали взглядом, поворачивая голову чуть ли не в обратную сторону. Полковник ласково взмахивал рукой и раскланивался с офицерами. Мы предполагали, что такое поведение заложено в нем от царской армии или минимум от дворянского сословия.

Кроме того, ходили разговоры, что у него мощные связи в штабе военного округа. Не напрасно же держат такого странного шустряка! Однажды перед началом торжественных заседаний 9 мая я с ребятами стоял на лестничной площадке у актового зала и покуривал. Вдруг послышался мелодичный звон. Мы невольно уставились на лестницу. По ней к нам поднимался офицер — красавец, в щегольском кителе, с плетенным золотым поясом, блестящими полковничьими погонами. А звук издавали десятки орденов и медалей, закрывающих его грудь. «Боже мой, — это же наш скромняга Хейфиц». Наград, как сказали бы сейчас, было навалом. Их невозможно было сосчитать.

Мы онемели от неожиданности, побросали окурки и вытянулись перед полковником. На этот раз он не шутил, а задумчиво прошел мимо, приложил руку в белой перчатке к козырьку и резко отдернул.

Мы открыли ему двери и вошли вслед за ним. В зале он остановился и, как мне показалось, властно осмотрел присутствующих, кто-то из нас захлопал в ладоши. Люди в зале стали оглядываться, вставать и подхватывать аплодисменты. Тогда Хейфиц взял микрофон и громко, но шутливо крикнул: «Вольно!» — и засмеялся широко, свободно и добродушно.

После этого пошли разговоры о том, что полковник и фронта не видал, а ошивался в тылу.

— Штаби-и-ист! Иначе откуда столько орденов? Небось, в каждый список на награды себя вписывал.

Студенты народ беспардонный, и однажды мы спросили полковника, за что он награжден. Хейфиц засмеялся и весело заговорил.

— Вы, мальчики, из строя не выходите и винтовки на землю не ложите, а то подумают, что у нас не занятия, а безобразие, а я вам буду потихоньку рассказывать.

До войны работал я учителем физики и математики. А в 40 году поступил в Ленинградское военно-инженерное училище. В июне 1941 года нас досрочно аттестовали лейтенантами — и на фронт. Сколько бы потом не получал я званий, а это принесло больше всего радости и гордости. Мы даже песенку сочинили с припевом:

Два кубаря в петлицу —

И охранять границу

От края и до края

Зовет страна родная.

Жаль только, петь пришлось недолго. На вторые сутки наш эшелон разбомбили и мы двинулись пешком. Навстречу нам, как гигантская, усталая змея, двигался нескончаемый поток отступающих частей и гражданских беженцев. Каждый день по два раза налетали немецкие самолеты — штурмовики и расстреливали обезумевших от страха, голода и усталости отступающие колонны людей. В нашей роте осталось не более трети личного состава. Надо было что-то делать для спасения людей. Нашли станковый пулемет Дегтярева и переоборудовали его для стрельбы по авиации. Никто не верил в успех, но я чертил и делал бесконечные расчеты. В 2 часа дня, как всегда, налет начался. Я встал у пулемета. Самолеты нагло летали очень низко — не более 150 метров над землей. После первой же очереди штурмовик отклонился в сторону и упал в лес. Минут через десять я расстрелял еще один самолет, кружащийся над ранее упавшим.

Это решило мою судьбу. Капитан, руководящий отступающим батальоном, назначил меня командиром пулеметной роты. В этой должности я прошел всю войну.

В дальнейшем мы довели до совершенства стрельбу по расчетной траектории. Поражали противника, находящегося за возвышенностью, стреляли через головы идущих в атаку наших солдат, не давая противнику подняться из окопов.

Он остановился посреди нашего строя и, покачиваясь на носках, с улыбкой закончил.

— Война — дело жестокое и страшное и задача командира не растеряться. Если требуется, нужно отступить, но лишь затем, чтобы потом вернуться. А вообще бывает всякое. Было, что и мы бежали. — Он так весело засмеялся и потряс головой из стороны в сторону, как бы пораженный своими воспоминаниями — Ох и бежали! Сильно бежали! И долго.

Он еще громче залился смехом превращая этим сказанное в доверительное, шутливое откровение. Потом, как всегда, назначил одного из нас «командиром» взвода, а сам шагал сзади, скромно опустив глаза. Мы любили своего полковника и в часы занятий «вылазили из кожи», выполняя команды и старательно поддерживая бравый вид.

Узнав о происшествии, он срочно приехал в полк и вызвал меня. Поселился полковник в «генеральской» палатке посреди студенческого городка. Сюда с гауптвахты меня доставили под конвоем. Дежурный офицер задержал нас, сообщив, что к полковнику пришел командир полка. Я присел на деревянную кромку ограждения. Конвоир встал рядом. Немного придя в себя, я вдруг услышал разговор внутри палатки. Звучали два голоса. Звонкий — полковника Хейфица и грустно-хрипловатый командира полка.

— Ну, и что мы будем теперь делать?

— Что делать! Аттестация на него как и на всех остальных уже ушла в штаб округа, а отправлены ли документы на подпись министру не знаю.