Испытание на верность - [68]

— Кто примет от нас укрепрайон? — спросил Горелов.

— Для этого пришлем пулеметно-артиллерийские батальоны…

— Неразумно, — заявил Горелов, мало считаясь, какое впечатление произведет своими словами на армейское начальство. — Мы знаем здесь каждую кочку, мы строили оборону и будем защищать ее лучше, чем кто-то другой. К тому же наша дивизия уже с августа имеет в своем составе два полка. При такой численности она мало принесет пользы на новом месте, но мы многое можем потерять здесь…

— На этот счет есть распоряжение Генерального штаба…

— Разрешите нам переговорить самим с маршалом Шапошниковым, — предложил Шмелев. — Возможно, что с нашими доводами согласятся и внесут коррективы.

Гулин нехотя согласился на такой разговор, хотя он нарушал в какой-то мере субординацию. На другом конце прямого провода был Шапошников. Горелов изложил ему свои соображения, указав, что дивизия уже ведет бой с атакующим противником и вывести ее незамеченной едва ли удастся, а это грозит большими неприятностями. Второе, о чем просил Горелов, — вернуть взятый полк…

— Ваш полк уже в боях и вернуть его невозможно, — ответил маршал. — Взамен вы получите другой — из пограничников. Правда, он без тяжелой материальной части, го остальным оружием укомплектован. Оставайтесь на месте. Держите оборону против врага и сражайтесь по-сибирски. Желаю успеха…

Гулин присутствовал при разговоре, ему не надо было повторять сказанное. Надлежало возвращаться в армию, чтоб там решить, какую другую дивизию из состава армии перебросить на Можайскую линию обороны. Он знал, что командующий будет недоволен таким оборотом, и досадовал на строптивость Горелова. Коротко попрощавшись, Гулин покинул командный пункт дивизии.

Часа через два из армии позвонили и сообщили, что в распоряжение дивизии передается полк из армейского резерва…

— Вот видишь, — сказал Горелов Шмелеву, — нет худа без добра. Передают нам полк из пограничников. Как и мы, строил укрепления в районе Селижарово. Народ надежный, обученный. Оснащен пулеметами. Завтра надлежит встретить. Думаю, в районе Опецкого самое ему место. Пока в нашем резерве, а там посмотрим. Перебрасывают на машинах, слово маршала крепкое: сказал — точка.

Глава тринадцатая

Прогноз на сносную погоду и сухие дороги не оправдался: небо продолжало хмуриться еще сильней, и в середине дня начался небольшой дождь. Артиллерийский дивизион капитана Блинова, снявшись с огневых позиций в районе Оленино, спешил в Дудкино, то и дело переходя с размашистого шага на рысь, чтобы поддержать батальон Иванова. К середине пути землю размочило, кони начали оскальзываться, бойцы, трусившие за пушками — падать. Идти становилось труднее, но темпов не сбавляли. Комиссар дивизиона Шабалин перед выходом провел с коммунистами пятиминутку, распределил, кому за какими орудиями следовать и отвечать за порядок на марше, чтоб не было отставших. Хоть в артиллерию и брали только крепких людей, но не все были одного возраста, в батареи пришло много пожилых из запаса, сильных в работе, но не столь легких на ногу в походе. Вот их-то и надлежало в первую очередь поддерживать, уступать им временами места на передках орудий, чтоб дать отдых ногам.

Мысль, что где-то товарищи — земляки отбивают вражеские атаки и ждут их помощи, не оставляла батарейцев равнодушными; подхлестывала их и далекая канонада, и они выкладывали все силы, только бы сохранить темп, заданный командованием. Знали — этого требует Родина.

Хотя дождь и создавал помехи маршу, люди радовались: в таком небе нет вражеской авиации, которая похуже дождя. Идут почти день и — тишина. В воздухе тишина. Ладное дело.

Зато в Дудкино и Бахметово не было тишины. С утра начался интенсивный обстрел обороны артиллерией. Какая-то часть пушек била по дотам и дзотам прямой наводкой. Пулеметчики наравне с пехотой — стрелками — несли потери. К амбразурам хоть не подходи, осколки доставали внутри сооружений. По окопам делся навесной огонь. В сырой мгле сизый приторный дым взрывчатки заволакивал оборону, мешал видеть, что делается впереди и вокруг. С мгновенно возникающим свистом, услышав который уже поздно было прятаться, падать, нырять на дно окопа, рвались мины, осколки с фурчанием стригли пожухлую траву, выбривая на суглинистой земле темные, припорошенные гарью плешины.

Связисты, пригибаясь, мотались по линиям, сращивая перебитые провода. По ходам сообщения в тыл несли раненых, наспех перебинтованных, с осколочными ранениями в тело, ноги, голову. Легкие выбирались сами, опираясь на плечо товарища или на винтовку. И только убитые, в серых, измазанных в глине шинелях, оставались на месте, сдвинутые в какую-нибудь ячейку, чтоб не мешали ходить живым.

— Как там? — интересовались позади, в тылу, куда долетали звуки разрывов и кипение пулеметного огня, но происходящее оставалось неясным. — Что немец?

— Худо дело, — отвечал бледный, перемазанный кровью боец с потемневшим лицом и ввалившимися глазами.

Он еще не отрешился от пережитого страха, когда внезапно ударенный чем-то горячим, обжигающим, так что сердце тут же онемело и оборвалось, согнав с лица живые краски и сделав его в момент землисто-серым, и мысль, краткая, как вспышка молнии, ослепила сознание: «Убит!» — и повалился в черную бездну, в пропасть, где все исчезло, лишь полыхнув пламенем напоследок. Это очень страшно — умереть, мгновенно осознать, что жизнь оборвалась, что главное не сделано, не достигнуто, и ничем этого не изменить. Лишь потом что-то начинает зудеть, пищать, и жизнь словно бы на ниточке, готовой вот-вот снова оборваться, начинает тащить неясную мысль, робкую осознанность существования. Что я? Где я? — припоминает человек и вдруг пугается: ведь он убит!