Испытание на верность - [51]

Горелов высказал задевшую его мысль, будто подвел итог беспокойному этому дню, и шофер было скосил на него глаза, не поняв, к кому обращены эти слова, хотел заговорить, но, увидев далекое, отрешенное от повседневности лицо генерала, придержал готовую сорваться с языка фразу. Найдет нужным, сам заговорит, все разъяснит.

В другой, пылившей позади машине ехали командиры из управления дивизии и тоже, каждый в особицу, размышляли о предстоящих событиях и неотложных делах, которые им надлежало свершить. Полковник Найденков — артиллерист, обхватив пальцами толстый нос, свел к переносью выгоревшие светлые брови и всецело погрузился в записи, начертанные наспех в полевой книжке. Политотделец — старший политрук Сыров, зажатый в углу машины, ехал, прикрыв глаза, словно дремал, а сам был во власти увиденного. А показали ему довольно тягостную картину: свершение приговора над изменником родины перед строем части. Тяжело видеть, когда карают своего советского же человека, смотреть на опущенные его плечи, понурую голову, побелевшее лицо…

Сердце захолонуло, когда прозвучала последняя команда, хотя разумом понимал, что мера такая необходима. Не может государство щадить отступника в такой момент, когда решается судьба народа, всей страны. Без единства не выжить в смертельной схватке враждующих сил. Какое дело было Петру Первому до судьбы маленького человека — Евгения, когда он Россию поднял на дыбы, чтоб утвердить ее на берегах Балтики, укрепить позиции государства, могущество русское на будущие времена. Глух Медный Всадник и к мольбам и к проклятиям одиночки. Верно подметил Пушкин этот разлад между личностью и государством, если сама личность сторонится великой цели.

Думал Сыров о том, как ему доложить о виденном, слышанном, когда предстанет перед комиссаром и своими товарищами. От него ждут правильных выводов, а не затейливых рассказов.

Машины огибали огромное моховое болото с разбросанными вдали хилыми сосенками, так называемое урочище, когда «эмка» генерала резко затормозила. Горелов вылез и поднял руку:

— Стоп, господа офицеры! — воскликнул он с иронической ухмылкой. — Приехали. А ну-ка, скажите, что видите?

В голубом мареве, струившемся над урочищем, терялись очертания дальнего леса. Где-то уже позади погромыхивала артиллерия, а над болотиной стояла тишь. Командиры, повертевшись, ничего не увидели такого, что могло бы заинтересовать генерала, и молчали. Полковник Найденков — крупный мужчина с широким лицом, на котором выделялись нос да сочные губы, красноречиво пожал плечами. И тогда Горелов громко расхохотался, довольный, тем, что поставил всех в тупик:

— Да куда вы смотрите! Клюква же, клюква под ногами! Журавинка…

Моховые подушки, даже у самой дороги, были щедро усыпаны рубиновыми бусами-ягодами, стоило только нагнуться. И Горелов первым сбежал с дороги и пошел журавлем, утопая во мху по самые голяшки яловых сапог, узкогрудый во френче, голенастый в галифе с лампасами. Наклоняясь, он черпал рукой, расставив пальцы гребешком, и поддевал ягоду-красницу, чтоб одним махом отправить в широко распахнутый рот. Скупиться не приходилось: россыпью лежала зрелая ягода на всем видимом пространстве.

— Эхма, по ягоду, по клюкву, подснежную, крупну, по свежую, холодную, студеную, ядреную! Брали-подбирали, с кочки на кочку переступали, лапотки истоптали… — приговаривал он давно слышанное в самом детстве, полузабытое и вдруг всплывшее, заполоненный восторгом, охватившим его при виде такой прелести. И день солнечный, праздничный, и паутинки плывут, и березки вдали по закрайкам стоят в желтые рубашонки наряженные. Да еще эта ягода, эдакая сладость ароматная, прямо свежит во рту…

И не хочется верить, что рядом идет война, что в это самое время люди гибнут. Может, в том мудрость жизни и заключается, что при любой беде, какие черные тучи ни сгустились бы, всегда остается уголок для жизни, для радости. Потому и не может человек сказать, не может знать, пришел его черед отдать жизнь за Отечество или еще погодить. Выполняй свой долг, а судьба сама распорядится, кому жить, кому нет. Очень светло на душе было у Горелова, и не думал он, что судьба выводила собственный узор, лишь для его пригодный — гореловский, по которому предстояло ему сделать еще один круг — меньший, уже не в четверть века, а в одиннадцать месяцев, и выйти опять на свой след. Только опять в ином качестве: уже заместителем командующего армией, в которой только что гостевал, выйти на такое же болото, морально опустошенным поражением, измученным ранением в руку, месячными скитаниями за линией фронта, чтоб здесь пасть неопознанным от вражеского осколка. Другие все полягут, заслышав свист, а он не пожелает гнуть спину перед врагом и падет замертво, выполнив свой долг, — выведя из окружения к своим большую группу воинов.

В небе, где-то вдали совсем, приближался, гудел самолет, гудел прерывисто, будто на последнем дыхании, на остатнем глотке бензина. Горелов поднял голову, поискал его глазами в синеве неба. Бог ты мой, что за настырный народ эти немцы! Даже минуты передышки не дают русскому человеку. Летит, увидел на дороге машины и летит. Кидая из горсти в рот последние ягодки, Горелов следил взглядом за темной черточкой, у которой уже обрисовывались широкие крылья. Это была «рама» — разведывательный самолет с раздвоенным фюзеляжем. Он подолгу, с утра и до вечера, мог кружить над позициями, высматривать, и за этим всегда жди свиста тяжелых снарядов. Самолет-корректировщик, специального назначения. Горелову о нем рассказали, хотя и самому довелось видеть, наведывался такой в укрепрайон…