Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis» - [4]

Ну чего тут тянуть резину? Как же я этого не люблю — мы же взрослые люди! — неужто нельзя объяснить все по-человечески, подумал я, открывая досье.

И сразу понял в чем дело.

Поверить в то, что я увидел, было невозможно. Я положил руки на стол, чтобы скрыть дрожь. Казалось, все это сон. Как теперь быть? Упасть в обморок, и тогда все решится само собой? Или бежать, выпрыгнув через закрытое окно? Я сразу вспомнил о правилах этикета (как после этого дня вспоминал многократно), поблагодарил директора Центра за доверие, добавив, что хотел бы все это прочесть, М. на это ответил, что он уже ознакомился и не надо пугаться, это не самое худшее из того, что ему доводилось читать. Мне захотелось поскорее исчезнуть, чтобы никто не видел сейчас моего лица. Я шел по проспекту Андраши, смотрел на дома: не рухнули ли они, но дома стояли как ни в чем не бывало.

Эта книга — не детективный роман, поэтому нет нужды и возможности оттягивать до последних страниц выяснение, кто убийца (между тем мне больше всего на свете хотелось бы оттянуть этот жуткий момент): открыв досье, я сразу узнал почерк моего отца.

В этой книге я публикую его агентурные донесения, точнее, те выписки, которые я из них сделал, а также мои комментарии, которые возникали, когда я читал документы. Я не хочу (не хотел) подвергать их особому редактированию, хотя понимаю, что все, в том числе и это, должно иметь форму.

Я наблюдал за собой, словно за подопытным кроликом: как я поведу себя в этой ситуации, что буду делать, сталкиваясь с теми или иными вещами, и что будут те или иные вещи производить со мною?

Досье первое

<Выписки из документов и мои непосредственные комментарии к ним (разбросанные по тетрадям и карточкам) были закончены к лету 2000 года, после чего, уже приводя их в некоторый порядок, я еще раз переписал все, добавляя новые комментарии; в основном они относятся к 2001 году и заключены в квадратные скобки []. Теперь, уже в 2002 году, я переписываю все это третий раз, и если появится новый текст, то буду отмечать его такими вот угловыми скобками.>

[Первая запись относится к воскресенью; попробую восстановить, что было со мной в пятницу и субботу. Я шел по проспекту Андраши, затем очумело ввалился в книжную лавку писателей. Не передать, насколько приятно мне было внимание окруживших меня барышень-продавщиц, насколько я был благодарен им (и благодарен сейчас), а ведь они представления не имели, в какой я беде. Кстати, и сам я только тогда осознал, что случившееся — не сон. Мне казалось, что я растворяюсь в воздухе, растекаюсь, что меня уже нет, что со мной может произойти сейчас что угодно, я кого-то убью или выебу, мне теперь, озлобленно думал я, все по фигу, я ни за что не в ответе. Последний раз в таком трусливо-тупом состоянии я был после смерти матери.

Не знаю, от силы ли или от бессилия, но я потащился еще на вечер Терезии Мора. Быть может, из боязни одиночества? Почему не слинял домой? Зачем отправился с коллегами после этого мероприятия еще и ужинать? Был во мне какой-то пьяный кураж: дескать вот, я и это выдержу. Да вы и не представляете, кто я такой.

В субботу утром я смотрел в Театре комедии репетицию «Одной женщины» по моей книге. В блокноте два слова: неплохо, и далее: оцепенение. Оцепенение — наверное, это ключевое слово.]

30 января 2000 года, воскресенье

[карандашом, быстрым почерком — наверное, старался поспеть за лихорадочно работающим мозгом]

Чего еще не бывало: мне страшно. Страшно за жизнь. Во мне целая прорва страхов. Самый элементарный — а, что, если это выплывет на поверхность. Насколько я понял, пока что об этом знают трое. Надеюсь, они не будут болтать. Хотя тема для сплетен — лучше не придумаешь. В любом случае я должен приготовиться ко всему, и этот дневник — тоже подготовка. Не защита. Но поиск — не оправдания, а позиции. Я ищу свое место, свое новое место. Мне нужно определить свое отношение к этому и — к последствиям.

Я не хотел бы, более того, не желаю (я говорю это, как ребенок, все еще полагающий, что мир таков, каким он велит ему быть) попадать в ситуацию, когда любой может что-то сказать и мне придется краснеть. Да, мне стыдно, да, я в дерьме, но все равно не хочу, не хочу краснеть.

Хотя что я могу поделать? Я беззащитен. Я слаб. Конечно, нужна некоторая доля подлости: ведь я — это я, а мой отец — это мой отец (правда: мой отец), — но отныне любой, любое ничтожество может бросить мне несколько уничижительных слов, и мне нечего будет ответить. До сих пор политическим подонкам было трудно меня достать (выпускник гимназии ордена пиаристов, отец четверых детей, отпрыск чистых и благородных венгерских кровей — так что канайте, ребята, куда подальше, стричь фонтаны, пасти ежей). [Бывало, что этим своим положением я пользовался, не желая переусложнять некоторые примитивные споры. И это, конечно, неправильно: то, о чем я говорю, за что выступаю, должно иметь силу, даже будь я комсомольцем, гомосексуалистом, импотентом и вдобавок евреем. Или — какой кошмар! — протестантом! Шутка.]

Но это еще не самое страшное, этот страх, если достанет смирения (написав эти слова, я всхрюкнул, и захотелось добавить: хе-хе, какая, однако же, небывалая стилистическая неуверенность проявляется в этом тексте), можно одолеть. Страшнее то, что, вопреки рекомендации поэта, мне не хотелось бы изменять свою жизнь. Но, боюсь, она все равно изменится. [Ведь скольких людей, сколько интересов я взбаламучу…]