Исповедь рецензента - [20]

Еще один известный прозаик — Лидия Сычева — представлена в сборнике малой прозой: рассказами «В начале жизни», «На Белорусской площади», «Три власти». Рассказы, как известно, одна из самых сложных литературных форм, хотя бы потому, что за малым объемом должно скрываться большое содержание. К сожалению, многие современные авторы об этом принципе или не помнят, или не знают, и очень часто рассказ превращается в нечто, не имеющее ни формы, ни содержания. Как если бы горе-самоделкиным задумывался оригинальный кувшин, а на деле получалась стеклянная баночка, предназначенная исключительно для сдачи анализов.

Лидия Сычева — мастер рассказа, где мастер сродни художнику, а не прилежному ремесленнику. Ей доступны смелые и умные манипуляции словом и смыслом, которые делают любое ее произведение незабываемым. В частности, чист, емок рассказ «В начале жизни». История, каких, в сущности, много. Каждый из нас когда-то был в начале пути, рос, постигал добро и зло, был непохожим на других, переживал из-за этого, верил, разочаровывался и снова верил. И поэтому история деревенской девочки Ульяны, поднимающейся по ступенькам своей неповторимой, уникальной жизни, созвучна каждому и все же отлична от жизни каждого. Но в том и заслуга мастера: услышать эти созвучия, соединить их с партитурой белого листа и заставить откликнуться на эту узнанную музыку сердце читателя. Прислушайтесь, возможно, в стуке колес отъезжающего поезда для кого-то сладостным воспоминанием станут эти строки: «А за окном поезда проносились милые и приветливые полустанки; зеркала луж — ночью здесь был дождь — задорно пускали зайцев. Березовые листья ажурно забирали солнечный свет, мягкие тени ложились от куп кустов. День был наполнен травой, росой, гладью пересеченной реки, лесом, солнцем, движением. И все это вместе утешало и обещало — нет, еще не все потеряно, еще что-то можно изменить, исправить, и молодое, здоровое сердце Ульяны стучало радостно и жарко…».

Следующий солист, которого, думается, с затаенным дыханием мог бы слушать наш слушатель-читатель, Михаил Тарковский с повестью «Енисей, отпусти!». Почти невероятный магнетизм языка ощущается с первых же страниц произведения. «Алмазный снег», «бледно-рыжая взвесь солнца», «синева в воздухе то прозрачна, то шершавая, с седым песочком, но всегда обложная и затухает лишь на ночь», «кожа, как заготовка, доспевает смуглостью» — волей-неволей, вчитываясь, впитывая созданные образы, испытываешь эффект погружения в прозу. И в этой вязкой, но животворной массе ломаются какие-то внутренние барьеры, и открываются доселе непонятные, а теперь такие необходимые, нужные истины. Велика видно природная красота Сибири, что выливается она из своих территориальных границ, вникает, пропитывает насквозь человека и наделяет его способностью передавать накопленное миру. «Все главное протекало в этой тайге. Здесь сколачивал он окалину людских отношений, выстаивал взвесь событий до зимней ясности, здесь тосковал по дому, маялся разладом с Людой, виной перед сыном и здесь горел любовью, когда появилась в его жизни Наталья. Мысы с камнями хранили каждую складку его лица, а теперь, намолчавшись, заговорили без спросу. И едва напомнил ствол лиственницы изгиб женского тела, как душа с легкой послушностью пустилась в путь, волоча Прокопича по старицам прошлого. К вечеру обострились запахи дыма, тайги, горькой травы на жухлых берегах, и отверзлось, насколько он привязан к этому миру и насколько велика ноша этой привязи».

Бесхитростная вроде история бесхитростного мужика Прокопича, которого не отпустила тайга, не отпустил Енисей, но так хорошо, так славно она рассказана, с такими ненавязчивыми философскими грустью и пониманием, что после прочтения повести вздрагиваешь от ослепительного до рези в глазах желания. Вернуться в убитую городами сопричастность мирозданию, в радость и боль настоящего бытия, в не жизнеподобной комы, вернуться к себе.

Соло Анатолия Байбородина, исполненное повестью «Счастье — дождь да ненастье…», можно было бы назвать «песнью маме». Признаться, много уже читано посвящений, воспоминаний и прочих жанровых зарисовок, где запечатлевался бы образ родного человека. Но очень редко попадается в руки произведение, где бы с таким щемящим чувством любви был выписан образ матери. Не в укор, а в признание автору, всякое движение материнского сердца подмечено и описано им с поистине женскими интуицией и теплом. «И все моросил и моросил нудный дождь, и поминались малому материны слова: наше счастье… дождь да ненастье. Когда проселочная дорога свернула к речному броду, Ванюшка обернулся и сквозь наволочь слез, сквозь морок увидел — чернеет смельчавшая, одинокая мать, прижимая к себе Веру, — хотел было спрыгнуть с телеги и бежать к матери, но сдержался и, побаиваясь отца, беззвучно заплакал.

От реки Уды телега поползла крутым взъемом-тягуном, и у самого перевала Ванюшка снова оглянулся, прощаясь с таежной вольницей, — осиротело и печально жалась к нависающему сосновому хребту лесничья изба, где осталась мать о чадах в разлуке денно и нощно горевать». «Мать же занемеет вдруг, стоит, как вкопанная, смотрит им вслед отпахнутыми и остекляневшими глазами; смотрит печально, хотя не может понять, в чем же причина нежданной-негаданной печали. Впрочем, на самом донышке сути зреет предчувствие, что все вдруг померкнет и не станет ни леса, ни ягодника, ни ребятишек, беспечно скачущих впереди нее. Вроде, опять же, и понимает, что пустое надумала, но сразу не может освободиться от неведомо откуда навязанной ей цепкой печали. Спасается молитвой. Шепчет: — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради пречитыя Твоея Матери, и всех святых, помилуй нас…».