Исповедь «неполноценного» человека - [28]

...Ночью шел сильный снег. Я брел по улочке за Гиндзой, расшвыривая снег носком ботинка, и бесконечное число раз пел вполголоса одну и ту же строку из популярной военной песни «Родина за сотни миль отсюда». Неожиданно меня вырвало. Первый раз я харкал кровью. На снегу расползлось красное пятно — ни дать ни взять флаг Японии. Я присел на корточки, отдышался, потом обеими руками стал тереть снегом лицо. И не переставал плакать.

Куда ведет дорога?..

Куда ведет дорога?..

Откуда-то издалека доносится печальный девичий, почти детский голосок. А может, никто и не поет, может, это мне только кажется... Несчастная девочка... Сколько же в этом мире несчастных, по-своему несчастных людей... Хотя нет, можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут со своим несчастьем как-то бороться, могут открыто пойти против мнения «общества», и оно, очень может быть, не осудит, может быть, даже посочувствует им; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности, и всякое сопротивление обречено. Попробуй-ка я заговори так, что мое мнение пойдет вразрез с мнением общества, — не только Палтус, но и все люди изумятся: глядите-ка, у него еще язык поворачивается чего-то требовать...

Сам не пойму, то ли очень уж я, как говорится, «своенравный», — а может, наоборот, слабохарактерный, что ли? — но одно несомненно: я — сгусток пороков, и уже в силу одного этого несчастье мое становится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь...

Я постоял, подумал и решил, что прежде всего надо было бы принять какого-нибудь лекарства; зашел в первую попавшуюся аптеку. Войдя, встретился взглядом с хозяйкой, она буквально остолбенела, вперив в меня широко раскрытые глаза. В них читался не испуг, не враждебность, а что-то похожее на мольбу о спасении, бездонная тоска. «Бог мой, она тоже несчастна, а несчастные люди остро воспринимают чужое горе», — подумал я. Женщина с трудом встала, опираясь на костыль. Подавив в себе порыв подбежать, помочь ей, я стоял, не отрывая от нее взгляда, глаза мои увлажнились. По щекам женщины тоже катились крупные слезы.

Оставаться здесь было невозможно, я вышел из аптеки. Добрел до дома. Ёсико напоила меня подсоленной водой, и я сразу, ничего не говоря, свалился в постель. Провалялся весь следующий день, солгав Ёсико, что, кажется, простыл, а вечером, не в силах отогнать беспокойную мысль о болезни, кровохаркании (это я держал в секрете), поднялся с постели и пошел в ту самую аптеку. Улыбаясь, без утайки рассказал хозяйке о том, что со мной произошло и почему меня беспокоит нынешнее состояние здоровья, попросил совета.

— Вам следует воздерживаться от алкоголя.

Меня не покидало чувство, что нас связывает что-то родственное.

— Наверное, я уже хронический алкоголик. Вот и сейчас тянет выпить.

— Нельзя. Мой муж болел туберкулезом и считал, что надо нить, потому что алкоголь якобы убивает бактерии... Так и пристрастился, сам жизнь свою укоротил...

— Какая-то тревога постоянно гнетет меня, я все время чего-то боюсь... И нет сил вынести эти страдания...

— Хотите, я подберу вам лекарства? Только обещайте бросить пить.

Постукивая костылем, хозяйка аптечной лавки начала снимать с полок коробки, вытаскивать из них разные лекарства. (Она вдова, единственный сын учился в медицинском институте где-то в префектуре Тиба, но вскоре, как и отец, заболел туберкулезом и давно уже находится в больнице; с ней в доме живет разбитый параличом свекор; у нее самой в пятилетнем возрасте был полиомиелит, и с тех пор одна нога совсем не действует.)

— Это кровообразующее средство... Вот для инъекций витамины в ампулах, а вот шприц... Здесь кальций в таблетках... Это диастаза, чтобы желудок не испортить лекарствами...

Она отобрала 5—6 лекарств, объяснила назначение каждого. Меня очень тронула доброта, с которой отнеслась ко мне эта несчастная женщина.

— А здесь, — она поспешно завернула в бумагу маленькую коробочку, — здесь лекарство, которое примете, если уж станет совсем невтерпеж.

В коробочке был морфий. Он, по словам хозяйки, менее вреден для меня, чем алкоголь; так думал и я сам, тем более что состояние опьянения казалось мне тогда нестерпимо противным. И вот, радуясь, что наконец-то смогу избавиться от этого сатанинского наваждения, я вколол себе в руку морфий. Тревога, раздражение, робость — все моментально исчезло, и я почувствовал себя веселым человеком, ощутил прилив сил, способность искусно рассуждать на любые темы... Уколы помогали мне забыть, что здоровье очень подорвано, я с воодушевлением работал над комиксами, причем рождались сюжеты настолько эксцентричные, что я сам, когда рисовал, все время прыскал со смеху.

Я рассчитывал, что вполне достаточно будет впрыскивать по одной ампуле в день, но вскоре дозу пришлось увеличить до двух, а потом и до четырех — иначе работа никак не двигалась.

Хозяйка аптеки забеспокоилась:

— Это очень плохо. Будет ужасно, если привыкнете к морфию.

И тут я понял, что уже пристрастился к наркотикам. (Я очень легко поддаюсь внушению; когда мне говорят, например: эти деньги не трать,— говорят, зная, что наверняка истрачу их, — я начинаю думать, что нехорошо не тратить, иначе обману чьи-то ожидания, короче, возникают какие-то превратные толкования чьих-то слов, и в результате я, конечно, трачу все деньги.) Так вот, опасение стать наркоманом, наоборот, подталкивало меня к тому, что я принимал все больше и больше морфия.