Исполинское радио - [7]

— А, мистер Уитмор! Мы как раз пытались связаться с вами, но у вас была занята линия.

— Можно поговорить с мистером Хэдамом?

— К сожалению, нельзя, мистер Уитмор. Я — секретарь мистера Хэдама. Что он собирался звонить вам, я узнала из его записной книжки. Миссис Хэдам просила меня выполнить все поручения мистера Хэдама, какие можно, и я прошлась по записям мистера Хэдама. У мистера Хэдама в воскресенье сделался удар. На выздоровление мало надежд. Он, должно быть, что-то вам обещал, но боюсь, что он уже не будет в состоянии сдержать свое слово.

— Примите мои сожаления!—сказал Ральф и повесил трубку.

Лора вошла в спальню во время разговора.

— Милый! —сказала она.

Она положила свою рабочую корзинку на комод и подошла к стенному шкафу. Затем вернулась, чтобы достать что-то из корзинки, и переложила ее на туалетный столик. Затем сняла туфли, надела их на колодки, сняла через голову платье и аккуратно повесила его на плечики. Затем подошла к комоду, поискала на нем свою корзинку с шитьем, вспомнила, что оставила ее на туалетном столике, и отнесла ее в стенной шкаф на полку. Затем взяла гребенку со щеткой, прошла с ними в ванную и открыла кран.

Ральф как бы оцепенел. Он не знал, сколько он так просидел подле телефона. Он услышал, как Лора вышла из ванной, и повернулся, когда она заговорила.

— Мне ужасно жаль старика Хэдама, — сказала она. — Неужели ничем нельзя помочь?

Она уселась в ночной сорочке перед туалетным столиком, словно перед ткацким станком, и ловкими, уверенными движениями стала поднимать со столика и класть на него всевозможные заколочки, склянки, гребенки и щеточки, и то, что она проделывала за своим туалетным столиком, казалось лишь частью какого-то одного бесконечного производственного процесса.

— На этот раз я думала, что мы и в самом деле набрели на клад... — протянула она.

Клад! При этом слове перед глазами Ральфа сверкнуло химерическое видение — золото, клад, полный горшок золота, мерцающего в бледном отсвете радуги[5], и он вдруг почувствовал, что всю свою жизнь был всего лишь кладоискателем. С лопатой и волшебной палочкой домашнего изготовления шествовал он по горам и долам, подставляя голову под палящие лучи солнца и проливные дожди, и копал, копал, копал — всюду, где на картах, им самим начерченных, значились месторождения золота. В шести шагах к востоку от сухой сосны, за пятой панелью от двери в кабинет, под скрипучей половицей, между корней грушевого дерева, или в беседке, обитой диким виноградом, был зарыт горшочек, полный золота.

Между тем Лора повернулась на своей табуретке и с улыбкой протянула ему руки. И как сто, как тысячу, как десять тысяч раз прежде, как всякий раз при этом жесте, сердце его потянулось к ней, и ему показалось, что от ее обнаженных плеч, от худощавых, уже немолодых рук исходит золотое сияние.

Город разбитых надежд

Поезд из Чикаго покинул Олбани, запыхтел вдоль реки и с каждой минутой стал приближаться к Нью-Йорку. Казалось бы, Эвартс и Элис Маллой уже успели пройти через все стадии волнения; и все же они начали дышать так часто, будто им не хватало воздуха. Они напрягались, вытягивали шеи, словно находились в подводной лодке, которой суждено затонуть, и хотели набрать как можно больше кислорода напоследок.

Зато их дочь Милдред-Роз нашла прекрасный способ избежать этого напряжения последних минут путешествия: она спала.

Эвартс хотел снять чемоданы с полки, но Элис посмотрела в расписание и сказала, что рано. Она стала глядеть в окно на благородный Гудзон.

— Почему это Гудзон называют рейдом Америки?— спросила Элис.

— Не рейдом, а Рейном! — поправил Эвартс.

Они покинули свой домик в Уэнтворте (штат Индиана) не дальше как вчера; радостно возбужденные путешествием и мыслями о блистательном будущем, которое раскрывалось перед ними, оба все же нет-нет да и вспоминали с тревогой: «выключили ли мы газ?», «затоптали ли огонь во дворе, когда сжигали мусор за сараем?»

Они были одеты, как провинциалы, которых встречаешь на Таймс-сквер в субботний вечер; чувствовалось, что они заботливо приготовили все для поездки. Светлые полуботинки, которые были на нем, должно быть, стояли где-нибудь в укромном уголке стенного шкафа с самых похорон отца или свадьбы брата. Она же впервые надела свои новые перчатки — те самые, что были подарены ей на рождество лет десять назад. Его потускневшие запонки и скрепка на галстуке с инициалами и золоченой цепочкой, полосатые носки, платок из искусственного шелка в нагрудном кармашке и гвоздика из крашеных перьев в петлице — все это годами хранилось в верхнем ящике шифоньерки и свидетельствовало о неувядаемой вере супругов в то, что жизнь в конце концов приведет их к удачам и радостям.

У Элис были темные прямые волосы, и даже ее собственному мужу, который не догадывался, как сильно любит ее, даже ему подчас ее тощая длинная физиономия напоминала унылый подъезд захудалой гостиницы в ненастный день. Она светилась таким же тусклым светом, была такая же узкая, такая же неодухотворенная, как эта щель в жилище, где ютятся тихие радости и невзгоды бедноты. Эвартс был худощав. Он немного сутулился, потому что прежде работал шофером на автобусе. Их дочка спала, засунув в рот большой палец. У нее были темные волосы, как у матери, и ее запачканное личико было такое же длинное и худое. За свои пять лет она не успела скопить столько парадных нарядов, сколько их было у ее родителей, однако и она была одета по-праздничному, в хорошенькую беленькую шубку. Шапочка и муфта, составлявшие вместе с шубой ансамбль, были утеряны несколько поколений назад, мех на ней местами вытерся, но обветшалые шкурки, должно быть, источали какую-то магию благополучия, потому что девочка и во сне не переставала поглаживать их. «Все хорошо, все хорошо», — напевали ей шкурки в ответ.