Исполинское радио - [42]

— Понимаю, мой милый, — сказала она.

— Придется экономить, — продолжал Джим. — Надо подумать о детях. Скажу тебе честно, наши денежные дела меня очень и очень волнуют. Я совсем не уверен в завтрашнем дне. Никто в нем не уверен. Если бы со мной что случилось, осталась бы страховая пенсия, но в наше время на ней далеко не уедешь. Я работал, как вол, чтобы ты с детьми могла жить в достатке, не зная нужды, — сказал он с горечью. — Но мне тяжело видеть, как все мои силы, вся молодость уходят в меховые накидки, радиоприемники, чехлы какие-то и…

— Замолчи, Джим! — сказала она. — Ну, пожалуйста! Услышат.

— Кто услышит? Эмме не слышно отсюда.

— А радио?

— Надоело! — закричал он. — Мне надоели твои страхи и тревоги. Радио не слышит нас. Никто нас не слышит. А если и услышит, подумаешь! Кому какое дело?

Айрин встала из-за стола и пошла в гостиную. Джим подошел к двери и закричал ей вслед:

— Что это ты вдруг сделалась такой добродетельной. За какие-нибудь сутки превратилась в святошу. Разве это не ты украла драгоценности своей матери еще до того, как завещание вошло в силу? Ты не дала сестре ни цента из денег, которые принадлежали ей по праву. А помнишь, как она нуждалась? Ты отравляла существование Грэйс Хауленд, и где, скажи, были твоя святость и добродетель, когда ты пошла делать аборт? Я забыть не могу твоего спокойствия. Ты сложила свои вещички и отправилась убивать ребенка, словно на курорт собралась. Главное, если бы была какая-нибудь причина, какая-нибудь мало-мальски уважительная причина…

Пристыженная и подавленная, Айрин стояла возле громоздкого ящика, все еще держа руку на переключателе, медля расстаться с музыкой и смутно надеясь, что приемник заговорит с ней добрым голосом гувернантки детей миссис Суини. Джим стоял в дверях и все еще что-то кричал.

— Токио. — Голос в приемнике был ровный, бесстрастный. — В результате железнодорожной катастрофы, имевшей место сегодня на рассвете, погибло двадцать девять человек. Буффало. Сегодня утром монахини католического дома призрения для слепых детей потушили возникший там пожар. Температура воздуха сегодня — восемь градусов. Влажность — восемьдесят девять.

Рождество

На рождество всегда бывает грустно. С этой мыслью Чарли и проснулся, когда зазвенел будильник. Он почувствовал, что нашел, наконец, объяснение той неопределенной тоске, которая томила его еще со вчерашнего вечера.

За окном было черно. Не слезая с постели, Чарли потянул за цепочку и зажег свет. Рождество — один из самых печальных дней в году, подумал он. Миллионы людей населяют Нью-Йорк, и из них из всех почему-то он один в этот праздник должен вставать в шесть часов. Только он.

Чарли оделся и стал спускаться по лестнице. Он жил на самом верху. Из квартир доносилось тупое сонное кряхтенье и храп. Кое-где горел свет, оставленный с ночи. Чарли позавтракал в ночном фургоне-закусочной, сел в надземный поезд и поехал к центру. У Третьей авеню он слез и пошел пешком до Саттон-плейс.

Все спало. Дома подставляли уличным фонарям свои черные окна. Миллионы людей спали, и это всеобщее забытье порождало в нем чувство отрешенности. Он шагал по вымершему городу, в котором время остановилось. Чарли открыл стеклянные двери жилого дома, где он последние полгода работал лифтером, и прошел через элегантный вестибюль в вахтерскую. Там он надел полосатый жилет с медными пуговицами, галстук-бабочку, брюки с голубыми лампасами и сюртук.

В кабине лифта на скамейке подремывал ночной лифтер. Чарли разбудил его. Лифтер хриплым голосом сказал, что дневной швейцар болен и не придет. Значит, некому будет заменить Чарли в обеденный перерыв, и когда кому-нибудь из жильцов потребуется такси, Чарли надо будет выбегать на улицу и свистеть.

Через несколько минут лифт вызвали в четырнадцатую квартиру, где жила миссис Хьюинг, женщина, как говорили, не совсем добропорядочная. Миссис Хьюинг, очевидно, так и не ложилась: она была в меховом пальто, накинутом поверх вечернего платья. За ней следовали ее две чудные собачки. Чарли спустился с миссис Хьюинг и смотрел ей вслед; она вышла на темную улицу и подвела собачек к краю тротуара. Через две-три минуты она вернулась, и он поднял ее в четырнадцатую квартиру. Выходя из лифта, она сказала:

— С праздником, Чарли.

— Какой же это праздник для меня? — ответил Чарли. — По-моему, рождество — самое грустное время. Я ничего не говорю про жильцов, тут народ щедрый и все дают чаевые, но, понимаете, я живу один, в номерах, никого-то у меня нет — ни семьи, ни родных,— так что мне этот праздник не в праздник.

— Бедный Чарли, — сказала миссис Хьюинг. — Вот и у меня нет семьи. Оно вроде тоскливо одному, верно?

Миссис Хьюинг свистнула своим собачонкам и прошла вместе с ними к себе, а Чарли спустился на первый этаж.

Было тихо. Чарли закурил сигарету.

Как всегда в это время, весь дом задрожал частой дрожью. Начинала действовать отопительная система. Пар сердито заурчал — сперва в батареях вестибюля, затем по всем шестнадцати этажам; впрочем, это не было истинным пробуждением дома и не вывело Чарли из его угрюмого одиночества. Чернота за стеклянными дверьми начала синеть, но этот синий свет не имел источника, он появился ниоткуда и повис в воздухе. И когда в этом скорбном свете стала вырисовываться безлюдная улица, Чарли захотелось плакать.