Исполинское радио - [17]

— Скажите ему, чтобы приходил, брал деньги и уходил, — говорил старик. — Дело есть дело. Вот чего Джуниор не хочет понять.

Между тем Виктор повстречался с Терезой и стал подумывать о женитьбе. Ее звали Тереза Мерсер; ее родители были французы, но сама она родилась в Соединенных Штатах. Она рано осиротела, и опекун поместил ее в захолустную школу-интернат.

Кто не знает этих интернатов? Наступает рождество, и директор передает свои права учителю гимнастики, а сам уезжает куда-то. В феврале происходит авария с котлом, замерзают трубы. К этому времени наиболее заботливые из родителей переводят своих детей в другие школы, и к весне в пансионе остается только двенадцать-тринадцать человек. Парочками и в одиночку они бродят по участку в ожидании ужина. Всем им давно уже ясно, что пансион находится при последнем издыхании, но с наступлением тягучей и ненастной весны это чувство близкого конца становится еще острей и невыносимей.

Из кабинета директора доносятся раздраженные голоса: это учитель латыни грозится подать в суд за то, что ему не платят денег.

Запах из окна кухни напоминает, что сегодня на обед опять капуста.

Вот уже распустилось несколько желтых нарциссов, свет все неохотней уступает вечерней мгле, папоротник начинает зеленеть, и казалось бы, все говорит заброшенным детям: «Погодите, все радости впереди». Но дети в глубине души подозревают, что и нарциссы, и малиновки, и вечерняя звезда — всего лишь неудачная попытка заставить их позабыть о неприкрытом ужасе бытия.

Затем подъезжает автомобиль. «Меня зовут миссис Хьюберт-Джоунс, — высовывается из машины женщина, — я приехала за своей дочкой...» Терезу обычно брали самой последней, и эти часы томления, казалось, оставили на ней свой отпечаток на всю жизнь. В ней было что-то от обиженной девочки, и это придавало ей своеобразную прелесть.

В ту зиму Виктор отправился во Флориду с мистером Хазерли, чтобы водружать зонт и играть с ним в карты на пляже. Там-то он и поведал старику о своем намерении жениться. Старик громко негодовал. Виктор стоял на своем.

Однажды вечером, когда они уже вернулись в Нью-Йорк, старик пригласил Виктора прийти к нему с Терезой. Он радушно поздоровался с ней и представил ее миссис Хазерли — худенькой, робкой женщине, которая почему-то все время закрывала рот рукой. Старик походил-походил вдоль стен комнаты и исчез.

— Все хорошо, — шепнула миссис Хазерли, — он пошел за подарком.

Через несколько минут он вернулся и надел на великолепную шею Терезы ожерелье из аметистов. Теперь, когда старик признал Терезу, он, казалось, радовался предстоящему браку. Разумеется, все дела, связанные с устройством свадьбы, решал он. Он же указал, где им следует провести свой медовый месяц; он же снял и обставил для них квартиру — так, между делом: после завтрака с нужным человеком и перед отлетом в Калифорнию у него оставался часок-другой свободный. Тереза, так же как и ее муж, ничуть не возражала против вмешательства мистера Хазерли в их жизнь, и, когда у них родилась девочка, она сама придумала назвать ее Виолеттой — в память этой святой женщины, покойной матушки мистера Хазерли.

В те времена супруги Маккензи и гостей принимали обычно по указке мистера Хазерли. Он вызывал Виктора к себе в кабинет, говорил ему, что следует устроить вечер, и сам назначал день. Он же заказывал вина и закуски и составлял список гостей, имея в виду деловую и светскую карьеру четы Маккензи. Сам он грубо отклонял приглашение на вечер, но неизменно являлся, еще до гостей, с букетом цветов, таким огромным, что его самого за ним почти не было видно. Он следил за тем, чтобы Тереза ставила цветы в подходящую вазу, и шел в детскую, и там прикладывал Виолетте к ушку свои часы. Он обозревал комнаты, переставлял лампы с места на место, сдвигал пепельницы, поправлял шторы. Начинали собираться гости, но Хазерли и не думал уходить. Старика все знали, и всякому было лестно с ним поговорить. Он ходил по комнате, следил, чтобы гостям вовремя подливали вина, хлопотал вокруг стола и присматривал за прислугой. В анекдотах, которыми Виктор иной раз потчевал гостей, чувствовалась большая режиссерская работа, проделанная стариком.

Он всегда уходил последним. Когда все гости разойдутся, он успокаивался, и они втроем за стаканом молока обсуждали прошедший вечер. Старик приходил в веселое настроение — враги не узнали бы его, если бы могли видеть его в такую минуту! Он смеялся так, что по щекам его текли слезы. Иногда он снимал ботинки. Только здесь, в этой небольшой комнате, он и мог чувствовать себя непринужденно. Однако вряд ли мистер Хазерли забывал хоть на миг, что эта молодая пара никакого, по существу, к нему отношения не имеет и что только горькое разочарование в собственной семье заставило его создать для себя эту вторую, искусственную жизнь. Наконец он поднимался с кресла. Тереза поправляла ему галстук, смахивала крошки со смокинга и наклонялась для поцелуя. Виктор подавал ему шубу. Они прощались нежно, как родные.

— Берегите себя хорошенько, — бормотал старик. — Кроме вас, у меня никого нет.

Однажды, после очередного вечера у Маккензи, мистер Хазерли умер ночью, во сне. Хоронить его повезли на родину, в Вустер. Семья, очевидно, хотела скрыть время и место похорон от Виктора, но он без труда все разузнал и вместе с Терезой явился в церковь и оттуда проследовал на кладбище. Старая миссис Хазерли и ее незадачливые дети сгрудились над могилой. Они вряд ли и сами могли разобраться в той мешанине чувств, которую испытывали во время погребения.