Испанские повести и рассказы - [194]

Друзьям не до этого. Их взоры привлекает раскинувшийся вдалеке огромный город с высокими колокольнями, что вырисовываются на сером фоне неба, шумными улицами, желтым светом фонарей: там вожделенный конец их пути — пища и кров; и друзей не очень тревожит мысль, что еда может оказаться плохой, а ложе жестким.

Возможность утолить голод и прилечь отдохнуть — вот предел их желаний.

Курро думает, что писарь не откажет им в куске хлеба, охапке соломы и сена. Друзья удовольствовались бы и этим: к большему они и не привыкли. Жизнь не баловала их с тех пор, как они познакомились, с тех пор как Курро начал играть с Мадроньо, карабкаться к нему на спину, дергать за уши, понукать его и ездить на нем по полям и дорогам. Ведь Мадроньо — это старый ослик, хилый, костлявый и до того тощий, что кажется, будто живот его прирос прямо к хребту. Кроме того, Мадроньо длинноух и короткохвост, бока у него вечно в ссадинах, а ноги — в репейниках. Цыгане где-то украли этого старого осла и оставили у себя. И очень скоро Мадроньо стал неразлучным другом Курро, смуглолицего, белозубого восьмилетнего цыганенка с черными курчавыми волосами и красными, как вишни, губами.

Мать Курро умерла, а отца недавно посадили в тюрьму; и мальчик отправился в Мадрид, страстно желая прийти туда как можно скорее, передать писарю отцовское письмо и хоть немного отдохнуть. А что будет потом, что будет завтра?.. Черт возьми! Нечего вешать нос, даже если бы его, Курро, оставил сам бог. Они с Мадроньо снова отправятся в путь, — они уже привыкли к этому: будут бродить с места на место, неуверенные в завтрашнем дне, не помня, как прошел вчерашний.

Нечего унывать, ведь он так сдружился с осликом, что теперь уже не чувствует себя одиноким. Мадроньо — хороший товарищ, ласковый, послушный, смирный. «Посмотрим, что скажет писарь, а потом я сам посмотрю, что делать…» — думает мальчик. Да, но что делать? На это не так-то легко ответить. От этих мыслей Курро становится страшно, он иснуганно поворачивается к ослику и кричит ему:

— Давай, давай! Скоро придем!

И малыш сам ускоряет шаг и еще ниже опускает голову, а осел понуро и тяжело бредет следом ним.

Всякий раз, когда Курро начинает думать о будущем, личико его становится печальным, и он невольно вспоминает свои недавние игры и утехи, смуглолицую, пестро одетую женщину, которая приберегала для него лакомые кусочки и целовала; его; вспоминает он и стройного, ловкого мужчину с суровым лицом и жестким взглядом, который обычно говорил с ним очень строго и не раз драл его за уши. Но, несмотря на свою грубость и дурной характер, отец всегда шел пешком, в то время как Курро с матерью ехали на Мадроньо; и это он, отец, отдавал сыну первый глоток горячего и метал громы и молнии, если кто-нибудь обижал мальчика. Всего этого теперь не вернешь: мать на кладбище, отец в тюрьме, а он с Мадроньо идет в Мадрид.

Друзья подходили к городу; писарь жил где-то недалеко, на окраине, — каких-нибудь двадцать минут ходьбы.

Отзвук могучего дыхания города, его шумной, кипучей, полнокровной жизни доносился до Курро: по шоссе группами шли рабочие, ехали повозки, покрытые густым слоем пыли и грязи; женщины в шелковых косынках и вязаных шарфиках судачили, возвращаясь с рынка.

Осел шел с каждой минутой все медленнее и тяжелее и наконец совсем остановился.

— Иди, иди, Мадроньо! — понукал его мальчик, дергая за уздечку и замахиваясь палкой. Но Мадроньо, несмотря на строгий приказ хозяина, не двигался с места. Дрожь пробежала по его телу, болезненная судорога свела его пасть, обнажив два ряда желтых зубов. Мадроньо попытался было шагнуть, но зашатался, точно пьяный, и снова замер: уши у него повисли, спина выгнулась еще сильнее, ноги подкашивались.

— Идем, Мадроньо! — еще раз позвал мальчуган. — Идем, мне некогда.

Осел шагнул раз-другой, затем, задрав голову и шумно втянув свежий вечерний воздух, рухнул на землю и забился в судорогах.

— Вставай! — закричал Курро.

Вокруг уже собралась толпа зевак — посмотреть на бесплатное зрелище.

— Вставай, Мадроньо! Говорят тебе, вставай сейчас же! — твердил мальчик, дергая за уздечку. Курро удалось приподнять голову осла, он даже ударил его палкой, но все было напрасно.

Мадроньо невидящими глазами смотрел на Курро. Встать! Да разве он может встать! И разве он не напрягал усилий? Осел еще раз попытался подняться, но после краткой и безуспешной борьбы с самим собой снова рухнул и забился головой о землю.

— Пойдем, паренек, — сказал какой-то мужчина, обращаясь к Курро. — Ты что, не видишь? Твой осел подыхает. Оставь его в покое.

— Как так подыхает?

— А ты что ж, не видишь?

Мужчина был прав. Мадроньо околевал от старости, слабости и голода, вызывая своим жалким видом, своей агонией смех собравшихся зевак.

— Недурной чехол вышел бы на мой сундук, — заметила, подходя, какая-то женщина.

— Приведите к нему священника! — выкрикнул из толпы местный вольнодумец.

Курро широко раскрыл глаза и, крепко сжав кулаки, безмолвно смотрел на Мадроньо. Осел сделал сверхъестественное усилие, чуть-чуть приподнял голову, открыл пасть, жалобно вздохнул, шевельнул ушами, дернулся и застыл.