Испанские повести и рассказы - [195]

— Отошел в вечность, — пародируя надгробное слово, изрек какой-то шутник.

Курро побелел, как полотно, упал на колени рядом с ослом, обнял его за шею и заплакал навзрыд.

— Пойдем, мальчик! — снова послышался тот же голос. — Вставай! Чего уж так убиваться из-за околевшей скотины?

— Ах, сеньор! — рыдая, отвечал цыганенок. — Что же мне делать? Как не плакать? Он был моим единственным другом, а теперь я остался совсем один. Где я найду себе такого друга?

Толпа давно разошлась, последние лучи заходящего солнца скрылись за горизонтом, а мальчик все еще плакал…

И мальчик прав: ему было от чего прийти в отчаяние: ведь так трудно встретить в жизни настоящего друга, хотя бы это был простой осел!

Подвиг матери Пер. Р. Похлебкин

Отвесные лучи солнца беспощадно раскаляют широкое шоссе, одну из тех государственных дорог Кастилии, где путник напрасно ищет по обочинам деревцо, чтобы укрыться в его тени, или ручеек, в котором он мог бы утолить жажду. Выжженные, бесплодные поля, суровые обрывистые холмы, много света в небе и мало радости на земле — вот картина природы, изнывающей от жажды и зноя, природы, погруженной в дремоту и безмолвие. Лишь изредка, подняв тучи пыли, вспорхнет из жнивья перепелиный выводок, перепела с звонким криком кувырнутся в воздухе и исчезнут, а пыль, словно пронзенная солнечными лучами, падает золотым дождем на дорогу.

Стоял душный августовский вечер, безлюдное шоссе и раскинувшиеся вокруг поля казались особенно бесприютными. И словно затерянный в этой пустыне, измученный зноем, задыхаясь от им же поднятой пыли, едва в ней различимый, двигался маленький, убогий караван.

У всякого, увидевшего этот караван, он должен был вызвать сострадание и душевную боль, но люди привыкли смотреть на подобные вещи, не замечая их. Люди надеются на милосердие божие, — но ведь и бог часто смотрит рассеянным взором.

Маленький караван состоял из женщины, трех детей и осла. Впереди медленно и устало брела женщина, полуоткрыв рот и тяжело дыша. Босая, в лохмотьях, покрытая пылью, она несла на руках грудного ребенка, завернутого в латаную тряпку. Ребенок мял ручонками материнскую грудь, силясь выжать из нее хоть каплю молока.

Женщина была молода; ее черные блестящие глаза, яркие красные губы, ровные белые зубки и стройный стан говорили о том, что прежде она была хороша собой, но безмерная нищета изменила и состарила ее раньше времени: кожа на лице огрубела и покрылась морщинами, пряди грязных и спутанных волос прилипли к потному лбу.

От былой красоты у бедняжки остались лишь черные выразительные глаза; теперь они с любовью были устремлены на смуглое личико сына.

Следом за женщиной плелся дряхлый осел, костлявый и тощий; уши у него поникли, хвост безжизненно повис, и весь он был в грязи и репейниках. В двух корзинах, перекинутых через спину осла, на куче тряпья лежали двое детей. Как непохожи они были друг на друга! Младший, свежий и румяный, сладко спал, откинув назад голову и чему-то улыбаясь во сне. Старший, мальчик лет пяти, метался в жару на неудобном ложе; губы его то и дело кривились от боли, а взгляд широко открытых воспаленных глаз неотступно следовал за матерью.

Кто они? Откуда идут? Почему они с больным ребенком отправились в путь по безлюдной, выжженной беспощадным солнцем дороге?

Кто они? — Сиротливая семья цыган, кочующая по дорогам Европы, вымаливая подаяние. Откуда идут? — Из ближайшей деревни, где несчастная женщина не посмела ни отдохнуть, ни даже набрать кувшин воды: крестьяне угрожали ей побоями, — ей, нищенке, ведьме, цыганке, — если она немедленно не уберется из их деревни. И она ушла без куска хлеба, без капли воды, с больным ребенком. И теперь, издалека, цыганка, обернувшись, с грустью и гневом смотрела на серую колокольню, четко выделявшуюся на горизонте.

Больной мальчик с трудом приподнялся в корзине, служившей ему ложем, протянул руки к женщине и тихо позвал:

— Мама…

Цыганка встрепенулась и бросилась к ребенку.

— Что, милый? — прошептала она, уложив грудного младенца рядом со спящим братишкой, и обвила руками шею больного сына.

— Воды! Дай мне пить, мне очень хочется пить… тут все горят, — и ребенок указал ручонкой на свою тяжело вздымавшуюся грудь.

— Воды? — с ужасом повторила мать. — Да где же я ее возьму, сыночек?

— Пить, — снова попросил мальчик, — хочу пить…

Его запекшиеся губы невольно приоткрылись, а во взгляде, устремленном на мать, было столько отчаяния и тоски, что она побледнела и разрыдалась.

Ее сын, ее плоть и кровь, молил о помощи, от которой зависела его жизнь, а она, мать, ничего не могла для него сделать. Напрасно снова и снова заглядывала она в кувшин — он был пуст.

Женщина посмотрела на небо — ни облачка; обвела лихорадочным взором пустынную дорогу, поля, луга, равнину — нигде до самого горизонта ни ручейка, ни колодца.

Страждущая земля, казалось, говорила цыганке, обнажая свою перекошенную сухую пасть: «Воды для твоего сына? Здесь ее ни для кого нет. Пусть все, как я, гибнут от жажды».

И мать, крепко прижимая к своей груди сына, исступленно твердила:

— Нет ни капли, у меня нет ни капли… Где мне достать тебе воды, сыночек?