Испанские повести и рассказы - [192]

Но это так понятно. В медовый месяц нельзя требовать, чтобы он вел обычную жизнь. Конечно, главное его занятие — обожать ее. Правда, он вынужден часами отдыхать, и его не тянет к работе. Но вскоре все переменится. Ни в чем не будет у нее недостатка… ни в роскоши, ни в развлечениях. Такой знаменитый художник не может быть бедняком, голодать или нуждаться. Ну конечно же нет! Она уверена в этом.

Вот что заметила она… А он — честное слово, он ничего не заметил, ну только что она «прелесть как хороша» и что она воплощение его юношеской мечты… Правда, буржуазное узкое воспитание мешает ей понимать некоторые вещи… Но ведь нельзя так скоро! У нее прекрасная душа. Он уверен, что найдет в ней все в тот день, когда это будет нужно ему. Да, она чуть-чуть надулась, когда он как-то не мог (хотя и желал) удовлетворить одну из ее невинных прихотей; она расстроилась, когда он сказал ей, что надо немного сократить расходы. Иногда художник замечал, что жена подавляла зевок в те часы, когда он был поглощен мыслями о своей картине. Но все это проходило, как утреннее облачко на июльском небе, таяло под солнечным, лучом ласки. Она понимает его. Конечно понимает! Она — его второе я. Она как раз то, чего недоставало в его жизни.

У них не было других забот. Они были самые счастливые в мире, твердо, верили, что всегда и во всем понимают друг друга. И вот однажды вечером они сидели в его мастерской; он на раскладном стуле, с палитрой и кистью, перед натянутым холстом; она с иголкою, клубком ниток и шитьем на коленях. Он думал о близком триумфе, она — о неоплаченном счете. Он расстегнул блузу, чтобы ничто не стесняло его движений, не мешало ему творить, она кокетливо поправила кружева пеньюара, чтобы казаться мужу еще привлекательнее. Оба молчали. Тишину нарушали лишь кисть, скользящая по полотну, и легкое позвякивание ножниц. Внезапно художник вскочил, охваченный вдохновением. Картина, едва набросанная на полотне, вставала перед его мысленным взором во всем великолепии. Он почувствовал себя победителем. Радость и волнение борьбы, великая вера в свои силы отразились на его лице. Он не мог больше молчать, он должен был сказать об этом. Не завистникам и не равнодушным! Ведь здесь, рядом с ним, та, кого он любит, — кто поймет его лучше, чем жена? Женщина, с которой он связал свое будущее! Он повернулся к ней, сжал ее руки, посмотрел в ее синие глаза — волнением, надеждой, мечтой о славе сверкал его взгляд — и он сказал:

— Послушай, дорогая. Видишь этот набросок на холсте, всего лишь темное пятно и грубая ткань? Но это не то, это много больше! Здесь — животворящее лоно, которое я оплодотворю моею мыслью, моим великим замыслом. Здесь слава, я вижу ее, такой славы я еще не знал. Моя картина бессмертна, потому что в ней будет все — глубина мысли и совершенство формы, гармония линий и богатство красок. Я вижу ее, она стоит перед моими глазами, и я счастлив. Не надо больше дешевых успехов. Вот она — величайшая победа, которой я жажду! Верь мне, я клянусь тебе — будет так. Если я хоть чего-то стою, если я, не сошел с ума — тут залог моей славы. Я так счастлив! Победить всех! Стать выше всех! Ты понимаешь, как я счастлив? Понимаешь, что это значит для меня? Для нас, ведь мы — одно! Ты понимаешь. Правда, дорогая?

— Что ж тут непонятного? — ответила Юлия и зарделась от радости. — Если твоя картина такая, как ты представляешь себе, мы будем очень счастливы.

— Очень, любимая моя!

— Еще бы. Ведь тебе дадут за нее тысяч десять, не меньше. Так много денег!

Художник посмотрел на жену с удивлением.

— И это все? — спросил он нервно. — Только об этом ты думала? Ничего больше?

— А разве это мало?! Ты думаешь, дадут больше?

Он побледнел. Острая боль пронзила его, и в отчаянии он бросил на пол палитру и кисти.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего. Так, устал. Сегодня не буду больше работать.

И ушел к себе.

«Я мечтал о славе, — думал он, — а она о деньгах… Художник для нее — только вексель. Все кончено. У меня нет больше жены. Одно ее слово разрушило наш союз».

«Храбрецы» Пер. Р. Похлебкин

Давным-давно, когда я был еще маленьким мальчиком, на улицах Мадрида можно было встретить странного кабальеро — лет тридцати, в черном длиннополом сюртуке и в цилиндре. Высокий, угловатый, с орлиным носом, маленькими глазками и торчащими, кверху закрученными усами, он своим обликом напоминал Дон Кихота, а траурным одеянием походил на вдовца. Да он и был вдовцом — вдовцом счастья и радости, жертвой несчастной любви, человеком, отказавшимся от крупного наследства, завещанного ему родителями. В минуты отчаяния, находившего на него от сознания своего полного одиночества и печального состояния кошелька, он был способен на любые чудачества и сумасбродства.

Родился он в Арагоне — стране любви. В то время, к которому относится мой рассказ, он вел жестокую борьбу с нищетой; жил он в Мадриде, в самом конце Посольской улицы, вместе с женщиной легкого поведения, по уши влюбленной в этого чудака, вечно носившего траур.

Однажды вечером герой нашего рассказа, — назовем его Диего, — вышел из театра со своей простоватой, но любившей принарядиться подругой.