Испанские повести и рассказы - [190]

Хоакин Дисента 1863-1917

Воробьиное гнездо Пер. Н. Трауберг

Дядюшка Роке был настоящий арагонский крестьянин — широкоплечий, костлявый, крепко сколоченный. Спина его уже согнулась, а ноги все еще были сильны; он легко носил бремя своих семидесяти лет и своего большого хозяйства. Его фермы и земли оценивались местными знатоками в сто пятьдесят тысяч дуро. Он сам за всем смотрел, не пропуская ни одного дня, — сам объезжал на старой кляче свои владения, следил за жатвою в августе, и за сбором винограда в сентябре, и за севом в зимние месяцы; за стрижкой овец весной, и за сбором фруктов осенью — за всеми работами, круглый год, в зной и в холод, в вёдро и в ливень. Он ездил жарким летом по сожженной земле, а в ледяную стужу — по белой однообразной простыне снега, расстилавшейся от долины до высоких горных вершин.

Дядюшка Роке всюду поспевал сам, не доверял никому. Каждое зерно проходило через его пальцы, раньше чем упасть в землю, в его собственную землю, которую он любил с нежностью доброго деда и с жадностью ревнивого любовника, в ту землю, с которой он никогда не расставался. Он был ей сыном — даже больше, чем сыном, — он был одним из плодов земли. Они так сроднились, что и внешне стали похожи.

Приземистый, узловатый, крепкий, дядюшка Роке походил на старый дуб, одаренный по прихоти природы способностью двигаться. Кожа его, дубленная непогодой, приобрела оттенок вспаханной земли; казалось, один и тот же плуг прорезал борозды в поле и морщины на его лице. Борода у него росла пучками, как растут сорняки в поле. И даже голова — остроконечная, увенчанная седыми волосами — напоминала горную вершину, покрытую вечным снегом, что высилась на горизонте. Дядюшка Роке был частью земли. Он уходил в нее корнями.

Ни деньги, ни его сыновья (четыре парня, все давно женатые), ни годы, ни заботы не могли склонить его уйти на покой, к тихому и мирному житью обеспеченного старика. Тяжелый труд от зари до зари подорвал его здоровье. Часто зимними ночами сухой кашель разрывал ему грудь. И летом он нередко задыхался, останавливался и прислонялся к дереву. Врач много раз советовал ему бросить работу, отказаться от ежедневного труда. Но дядюшка Роке только пожимал плечами, смеялся над советами и над хворью; каждый день вставал он чуть свет, выпивал стакан водки, седлал лошадь — и в поле, все проверить, за всем присмотреть: чтоб батраки не ленились, чтоб урожай был обильный, чтоб хорошо обходились с землей — с его возлюбленной, с единственной женщиной, всегда платившей сторицей за постоянство и заботы.

Уйти на покой! Отдать в чужие руки заботу о своем добре! С ума они посходили!.. Видеть свою землю лишь мельком, словно чужой, словно прохожий! Глупости все это. Разве он может отвыкнуть, разве может бросить хозяйство и жить тихо, без дела, стать чужим, не видеть, как ясным зимним утром проникает лемех в трепетную и влажную землю, куда рука сеятеля бросит животворящее семя; не видеть, как в знойный августовский полдень молотят и веют пшеницу, как золотое зерно течет на землю, и покрывает ее, и растет остроконечной горой. Нежиться дома в тени виноградной беседки, когда острый нож срезает с лозы сочные гроздья и тележка везет их в давильню, и парни их топчут, распевая веселые песни, пока сусло не потечет в бочки, а там — забродит и польется багряной струей, утоляя жажду и веселя сердце. Не последить за тем, как собирают фрукты, как стригут овец, как мелют муку, как выжимают оливковое масло. Этого они хотят? Так вот — не дождутся! Он своего не бросит, он все обойдет, всюду побывает, за всем посмотрит. Верхом объедет, пока еще держится крепко в седле. Не сможет — так в повозке. А то и ползком.

Кто же другой справится? Сыновья? У них хватает забот с женами. Нанять человека? Это все равно что вора взять в дом, мошенника: он только о своей выгоде будет думать, а ты сиди тихо и смотри, как тебя грабят у тебя же под носом. Нет уж, не выйдет! Бросить землю? Да как на это решиться, если он так ее любит? Ведь он летом окна на ночь не закрывает, чтобы слышать ее, а ставни он всегда держит открытыми, чтобы не упустить ни одного солнечного луча — даже вот того первого, бледного, который почти что не светит, точно небо еще и не проснулось.

Он выходил из себя, стоило только заговорить об этом.

То один, то другой из сыновей звал его жить к себе и обещал о нем заботиться. Но дядюшка Роке неизменно отказывался. Если б они не были женаты — что ж, он пошел бы. А так, когда у них на шее жены и дети, — нет, не пойдет. У семейного свои заботы. Он знал, что если пойдет жить к одному из сыновей, другие обидятся, а они и без того достаточно ненавидели друг дружку из-за будущего наследства. Так что незачем подливать масла в огонь, Нет, не надо ему ни сына, ни управляющего в помощники. И тот и другой обворуют. Он и один справится.

Так шли годы, и дядюшка Роке совсем сдал. Он уже не мог сесть на лошадь. Только усилием воли держался он на ногах и, опираясь на узловатую палку, обходил свои владения, по-прежнему присутствовал на всех полевых работах. Но недуг все чаще приковывал его к дому. Он не мог поспеть всюду, и батраки разленились, работа в хозяйстве, пошла хуже, урожаи стали меньше. Так обстояли дела; дядюшка Роке был вправду очень болен, и врачи настаивали на полном покое. Тогда сыновья решили убедить его переменить образ жизни. Как-то раз они собрались вечером, сели в кружок у его кресла и заговорили, а он молча слушал, поджав беззубый рот, не спуская с сыновей хитрых глаз крестьянина.