Испанские повести и рассказы - [191]

Старший сын — так было условлено — говорил за всех. Говорил он откровенно и даже резко, но была в его тоне какая-то грубоватая и ласковая прямота.

— Отец, вы уже ни на что не годны! Живете вы не по силам. Надо вам на покой, а за хозяйством присмотрят другие.

— Другие? Кто ж это? — спросил старик. — Чужого позвать?

— Ну нет! — хором ответили сыновья.

— А кто ж тогда? Из вас кто? Может, отдать хозяйство Антонио?

Сыновья бросили на предполагаемого избранника злобный н недоверчивый взгляд: «Как же, отдать все Антонио! Чтоб он всем распоряжался; чтоб ему досталось лучшее. Нет уж, не выйдет! Не допустим!»

Это было так ясно написано в их глазах, так ясно прозвучало в их ехидных ответах, что старик сказал, улыбаясь насмешливо и грустно:

— Вижу, это не пойдет. Да я и сам понимаю. Правда ваша, я уж стал совсем плох, и дела у нас пошли куда хуже. Что ж поделаешь! Потерпите. А пока что — я еще потружусь.

— Нет, отец. Вы должны отдохнуть. Так говорил доктор, и мы так думаем.

— Ну, посоветуйте, как все уладить.

— А вот поглядите-ка, что мы надумали.

— Что ж такое?

— Передайте нам землю. Поделите ее, как хотите. Меньше будем сутяжничать, когда вы умрете. Каждый справится со своей долей не хуже вашего, а вы живите себе на покое, у кого-нибудь из нас — сами выберете. Мы все рады вас в дом взять и уж постараемся вам угодить.

— Вот оно что, — насмешливо протянул дядюшка Роке. — Хотите мне при жизни наследовать.

— Это мы-то?

— Вы. Да я не сержусь. Так вам и положено — об этом думать. Только вот послушайте, что я вам расскажу.

Еще когда вы маленькие были, снял я у нас из-под крыши воробьиное гнездо. Принес домой и посадил птенчиков в клетку, а клетку поставил на окно. Родители ихние увидели и давай кружиться над тюрьмой и так жалобно пищать. Наконец один улетел и вернулся скоро обратно, а в клюве у него зернышко; вернулся он прямо в клетку и покормил птенчиков. А потом другой улетел — и тоже принес зернышко. Так они их и кормили, все равно как раньше, когда еще под крышей жили.

Подросли птенчики, и крылья у них окрепли, — уже в клетке своей летали. А родители все их кормили. Когда дети совсем выросли, я поставил перед клеткой силок; родителей словил, а птенцов выпустил на волю. Запер я клетку, а дальше — вот что было… Угадаете? — спросил дядюшка Роке зло и насмешливо. — Родители померли с голоду, — не поделали детки их кормить.

— К чему вы это говорите? — спросил старший сын.

— А вот к чему: не буду я свою землю делить. Идите по домам, а я останусь здесь. Не дам я себя запереть в клетку.

И дядюшка Роке, громко расхохотавшись, ушел к себе в комнату.

Разрыв Пер. Н. Трауберг

Они были женаты месяц… Как любили они друг друга до свадьбы! И какой прелестной четой стали теперь! Люди останавливались на улице, посмотреть на них, указывали на них друг другу, восхищаясь талантом и известностью мужа и красотой жены — ее невинным кокетством, сиянием синих глаз, мягкими линиями тела, прекрасным обликом, в котором сливались черты недавней девушки и рождающейся женщины.

В муже все внушало симпатию: суровый, четкий профиль, пытливый и твердый взгляд, устремленный в будущее, ясный лоб, за которым угадывалось неустанное движение мысли, волевой рот, усы, густая бородка и сильная шея. Привлекала порывистая легкость его движений. Аристократическая небрежность одежды придавала ему особую, только ему одному присущую, элегантность — элегантность живого человека, а не манекена. Да, жена могла им гордиться!

А она… Наслаждением было смотреть на нее, такую прелестную, такую изящную и счастливую. Она шла, крепко опираясь на его руку, опустив глаза и приоткрыв рот, — как будто еще взволнованная первым поцелуем любви, тем поцелуем, которого женщина и ждет и боится. Она шла по улице, стройная, прекрасная, сияя счастьем; переступая маленькими ножками, обутыми в башмачки мягкого черного сафьяна, и казалась (если душа ее соответствовала облику) чудесным воплощением счастливого будущего.

— Какая прекрасная пара! — восклицали все, кто их видел. — Они созданы друг для друга.

И это не вызывало сомнений, — ведь и сами они думали так же. Они поженились словно во власти внезапного безумия. Он влюбился в ее красоту, кроткий нрав и непосредственность, он верил, что все это обещает счастье — то счастье, когда души сплетаются, как тела в первом объятии. Так женился он. А она влюбилась в блеск его речей, в полет его воображения, — и ей так лестно было завоевать столь известного, знаменитого человека (которым все так горячо восхищались). Конечно они прекрасно поймут друг друга! Ну конечно же! Разве не понимали они друг друга до сих пор?

— Ты любишь меня? — Да. — Ты мое счастье. — А ты — мое. — Правда, ты так чувствуешь, как я? — Да, да, дорогой. — Скажи, что ты моя, только моя? — Только твоя, дорогой.

Они понимали друг друга с полуслова — и в день первой встречи, и в тот день, когда старый священник испрашивал для них благословения неба.

Правда, после первых двух недель, когда они жили как птицы весной, щебеча и лаская друг друга, одержимые лучезарным безумием, которое окрыляет человека и приближает его к небесам, — после этих двух недель она заметила, что художник — существо очень странное, непохожее на других людей. Она заметила, что их первый месяц — не только блеск и развлечения, что в мастерской ее мужа больше банок из-под краски, чем банковых билетов в ящиках его письменного стола; что деньги на исходе, а он не так уж много трудится, чтобы их раздобыть. Нельзя же считать, что человек работает, если он часами лежит в шезлонге, лениво пускает дым через ноздри, молча и неподвижно уставившись в одну точку, как будто созерцая нечто внутри себя и не замечая ничего вокруг.