Испанские братья. Часть 3 - [38]

— Безумец, отпусти меня! — закричал возмущённый, не на шутку перепуганный аббат, всё ещё пытаясь освободиться из железных рук Хуана, — прекратите Ваши богохульства! Человек может раскаяться, если согрешил. Я же служу Богу и Его церкви.

— Но ты служитель церкви — назвать тебя служителем Бога было бы слишком цинично — скажи мне хоть раз правду, я спрашиваю тебя, как человек человека, скажи, тебя никогда не преследуют глаза твоих жертв? И их крики в смертельных мучениях нисколько тебя не беспокоят?

Аббат на мгновение зажмурился, подобно человеку, испытавшему внезапную боль, которую он хочет скрыть от посторонних глаз.

— Вот видите! — воскликнул Хуан, с силой отшвырнув руку аббата, которую он до сих пор не отпускал, — я вижу, что Вы всё-таки способны испытать раскаяние.

— Вы ошибаетесь! — ответил аббат, к которому мигом вернулось всё его достоинство, — раскаяние — это не моё дело!

— Нет? Тем хуже для вас. Вставайте и опять ложитесь в постель, без всяких угрызений совести, ешьте и пейте, пока до вашего слуха доносятся крики ужаса братьев, поступайте как Мунебрега, который пирует в своём мраморном дворце, тогда как под его окнами ещё светится горячий пепел кемадеро! Делайте так, пока оба не рухнули в преисподнюю, тогда вы узнаете вкус чаши гнева Божьего! Огнём и серой Он воздаст вам за ваше так называемое «служение Богу»!

— Ты лишился рассудка, а я не менее глуп, что слушаю тебя! Но послушай и ты меня один миг, дон Хуан Альварес! Я не заслужил твоих упрёков. Я был тебе и твоим близким более хорошим другом, чем ты думаешь!

— Ваша дружба весьма благородного свойства! Я благодарю Вас за неё, как она того заслуживает!

— Вы дали мне более чем достаточно поводов для Вашего ареста!

— Милости прошу! Было бы позором, если бы я не смог вынести того, что вынес мой хрупкий, мой изнеженный брат!

Последний из всего рода! Отец умер в тюрьме! Мать давно уже в могиле (фра Рикардо лучше всех знал причину её смерти). Брат сожжён в пепел…

— Я думаю, у Вас есть жена, а может быть, и ребёнок? — торопливо спросил аббат.

— Да, у меня жена и маленький сын, — при этой мысли Хуан немного остыл от своей горячности.

— Какими богохульными бы ни были Ваши речи, я всё- таки согласен ради них проявить к Вам снисхождение. По доброте, которую служители святой инквизиции…

— Унаследовали от своего вдохновителя, от сатаны, — перебил его Хуан, и глаза его опять загорелись яростью. После того, что вчера с высоты небес видели звёзды, Вы ещё осмеливаетесь произносить Ваши издевательские речи о доброте и человеколюбии!

— Вы любыми средствами хотите погубить себя. Я достаточно долго Вас выслушивал. Теперь послушайте меня Вы! Вы давно стояли под тяжёлым подозрением, и давно были бы арестованы, если бы Ваш брат не выдержал допроса с пристрастием, ни слова не сказав против Вас. Только это Вас и спасло!

Он умолк, в высшей степени удивлённый воздействием его слов на собеседника.

Человек, которого ударили кинжалом в сердце, не беснуется, не кричит и не сопротивляется. Так случилось с Хуаном. Без единого слова он упал в ближайшее кресло, и вся его ярость куда-то бесследно исчезла. Минуту назад он стоял перед аббатом подобно ангелу возмездия, да, как пророк, прорицающий преступному клану палачей неминуемую гибель; сейчас он, сломленный, поражённый в самое сердце, забился в угол. Он долго молчал, потом, совершенно изменившимся взглядом печально посмотрел на аббата:

— Он вынес это ради меня… — промолвил он, — а я… ничего не знал.

При тусклом холодном свете наступающего утра ясно было видно, как он уничтожен и разбит. Сам настоятель в душе его пожалел. Он спросил:

— Как же получилось, что Вы этого не знаете? Фра Себастьян Гомес, который посетил его в тюрьме, был хорошо обо всём осведомлён.

Все чувства Хуана были до предела обострены, и это позволило ему понять то, чего он в более спокойный момент может быть бы и не понял:

— Мой брат, — сказал он едва слышно, — мой любящий, бесстрашный брат, наверное сам просил его сохранить это от меня в тайне…

— Да, это всё было странно, — сказал настоятель, который в своих мыслях возвращался к другим, не менее странным обстоятельствам.

Он вспомнил терпение и кротость Карлоса, небывалую силу духа этого утончённого и изящного интеллектуала, думал о стойкости, с которой он отвергал все попытки заставить его поставить кого-либо под подозрение, тогда как о своей собственной вере он свидетельствовал открыто и совершенно по своей воле, думал о самоотречении, с которым он охранял от посторонних посягательств последние часы своего отца… Да, эти еретики подобны дикому зверю, обречённому быть пойманным и уничтоженным. Но имеет же право охотник признать, что зверь, которого он убил, был при жизни своей прекрасен.

Перед взором фра Рикардо встало что-то наподобие тумана, который на миг совсем лишил его чувства реальности. Но интересы ордена и свои собственные превозмогли. То, что сделано — сделано, в этом ничего уже нельзя переменить, но требует ли от него долг и святая церковь затравить и другого брата, и тем самым погасить едва тлеющий фитилёк? Он надеялся, что нет, и хотя он даже самому себе в этом никогда бы не признался, его следующие слова были данью уважения и признательности тени казнённого, нет, его память нельзя было осквернить жестокостью по отношению к его брату.