Испанские братья. Часть 3 - [37]

По лицу бедного монаха было видно, что ему это имя тоже известно. В эту ночь его без запинки мог назвать, наверно, каждый житель Севильи, независимо от звания и возраста, ибо сегодня это имя покрылось бесчестием.

С быстрым: «Да-да, сеньор» — дверь захлопнулась, и Хуан остался один.

Что привело его сюда? Может быть, он хотел предъявить доминиканцу обвинение в убийстве брата? Или он хотел осыпать его упрёками, что он не спас брата от чудовищно жестокой смерти? Он сам не знал. Неуправляемая сила гнева привела его сюда, чтобы ухватиться за единственно возможную тень возмездия. Если он не мог совершить против палачей сурового и справедливого суда, то он мог хотя бы бросить им в лицо свои обвинения — ничтожная замена, но это было всё, что ему оставалось. Если бы он от этого отказался, его сердце бы не выдержало.

Однако этот неосознанный поступок всё же нёс в себе крупицу здравого смысла, потому что импульс привёл его к настоятелю доминиканцев, а не к непомерно более виновному Мунебреге. Ибо какой смысл обвинять в жестокости лютого зверя? Он не стал бы слушать человеческих слов, и язык родственных чувств для него непонятен. Человек может говорить только с человеком, а на утратившего человеческий облик зверя может подействовать только меч или пуля.

Фра Рикардо в эту ночь не смог сомкнуть глаз. Когда его подданные, наконец, сочли возможным доложить ему о визите дона Хуана, он, как и несколько часов назад, стоял коленопреклоненным перед распятием в своей молельне. «Спаситель мира, ты так много пострадал, — была красная нить его размышлений, — и я теперь должен быть настолько слаб, чтобы не выдержать вида заслуженных мучений твоих врагов и врагов святой церкви?»

— Альварес де Сантилланос и Менайя ожидает внизу Ваше святейшество.

В этот момент фра Рикардо, пожалуй, охотнее бы сунул в огонь правую руку, чем согласился принять человека с этого именем. Но именно поэтому, услышав его, он набросил плащ, взял зажжённую лампу и пошёл вниз, чтобы увидеть посетителя. Он в это утро был расположен взять на себя любой вид самоунижения, чтобы в этом найти хоть какое-то успокоение.

— Мир тебе, сын мой, — прозвучало его приветствие, когда он вошёл в приёмную. Он с долей сострадания взглянул на Хуана, видя в нём последнего представителя рода, который с такой неумолимой жестокостью преследовал рок.

— Ваш мир пусть пребудет с палачами, каковыми Вы сами являетесь, или с рабами, которые исполняют Вашу волю, — прозвучал резкий ответ.

Доминиканец отступил на шаг, всего лишь на шаг, потому что не хотел показать гостю, что боится его. Бледное от душевной борьбы и бессонницы лицо стало ещё бледнее.

— Может быть, Вы думаете, что я пришёл, чтобы причинить Вашей драгоценной особе зло? — презрительно и резко выкрикнул Хуан. — Ни один волос не упадёт с Вашей бритой головы, смотрите! — он отстегнул от пояса меч и отбросил его в сторону. Оружие с грохотом упало на каменный пол.

— Молодой человек, для Вашей чести, и Вашей безопасности Вам следовало бы говорить со мной в другом тоне, — не без достоинства сказал аббат.

— О своей безопасности я не беспокоюсь. Я грубый солдат, и в боях привык к опасностям. Если бы только таких, как я, хватали ваши руки! Но вам, прислужникам дьявола, для жертвы нужен был именно мой нежный, мой безвинный брат, который никогда в жизни не причинил никому зла. Ничто другое не могло вас удовлетворить, как продержать его тридцать два месяца в подземелье, где он вынес… одному Богу известно, что ему пришлось вынести! И после всего этого вы обрекли его на такую смерть! Я проклинаю вас! Да что моё проклятие, я призываю на вас Божьи проклятия! Если Он начнёт Свою инквизицию, не такую, как ваша, я молю Его, чтобы Он тогда воздал вам, палачам, за каждую каплю крови, за каждую слезу, за каждое мгновение мук Его святых! Он видел всё, и от Его возмездия вы не уйдёте!

Аббат наконец опомнился — до сих пор, ошеломлённый дерзостью дона Хуана, он не в состоянии был произнести слово.

— Безумный! — закричал он. — Вы одержимы дьяволом! Святая инквизиция…

— Её изобрёл сам сатана, и её министры — его верные прислужники, — перебил Хуан, в своей ярости забывший обо всём и дерзко провоцировавший последствия.

— Богохульство! Вы хулите Бога! — вышедший из терпения аббат протянул руку к колоколу, стоявшему на столе.

Хуан не дал ему притронуться к нему, — мёртвой хваткой он вцепился в его руку. Эту руку аббату не так легко было стряхнуть, как два дня назад другую — исхудавшую и обессиленную.

— Можете потом делать со мной, что хотите, но сначала я скажу Вам то, что думаю, — продолжайте своё гнусное дело, полните чашу до краёв! Бросайте в карцеры, отбирайте имущество, разрушайте и жгите! В одном Вам надо дать справедливость — Вы в своих действиях чудовищно бесстрастны, никто не может упрекнуть Вас в том, что Вы идёте вдоль изгородей и собираете для жертвы хромых и слепых. Нет, Вы идёте в заботливо охраняемые дома, и берёте самых умных, утончённых и прекрасных. Они становятся жертвами на Вашем алтаре. Вы имеете в себе что-нибудь человеческое? И если в Вас осталась ещё крупица, то задушите её, уничтожьте, затопчите. Придёт день, и тогда Вас настигнет кара. Вы поймёте, что такое раскаяние!