Испанские братья. Часть 2 - [14]

— Я всё это сделаю, но вот идут мои кузины и тётушка.

Это действительно было так. Привратник уже открыл перед ними мрачные внешние ворота, затем открылась внутренняя позолоченная ажурная калитка, и вернувшаяся семья заполнила дворик. Они болтали друг с другом, хотя и не весело, как обычно, но всё же достаточно оживлённо. Донна Санча сразу подбежала к Беатрис, принялась посмеиваться над ней относительно её занятия и шутливо грозилась отнять у неё и прочесть незаконченное письмо. Карлосу никто не сказал ни слова. Но это могло быть случайностью.

Между тем мало походил на случайность тот факт, что тётя Катарина, проходя мимо него во внутренние покои, старательно притянула к себе свою всегда развевающуюся мантилью, чтобы её кружевной подол не задел стоявшего рядом Карлоса. В его сторону она и не взглянула. Донна Санча уронила веер. По привычке Карлос наклонился за ним и с поклоном протянул его кузине. Она механически взяла его из рук Карлоса, но словно опомнившись, тут же брезгливо отбросила его в угол. Лицо её исказила презрительная улыбка, а тонкой работы слоновой кости веер, разбитый вдребезги, лежал на мраморных плитах. В этот момент Карлос понял, что он отвержен, что в доме своего дяди он отныне одинок, — опозоренный, подозреваемый в страшнейших грехах отступник.

Он не удивился поступкам родственниц. Его близкое общение с монахами Сан-Исидро, его дружба с доном Хуаном Понсе де Леоном и доктором Лосадой были всем известными фактами. Кроме того, разве не преподавал он в богословском колледже под руководством Фернандо де Сан Хуана, который тоже стал жертвой стихии? Были ещё и другие признаки его образа мыслей, на которые нельзя было не обратить внимания, раз уж в его домашних было разбужено подозрение.

Он постоял, молча глядя в лицо своему дяде, и замечая, как хмурится его лоб, как только встречаются их взгляды. Когда дон Мануэль направился в выходящий во двор холл, Карлос решительно пошёл следом за ним. Если не считать нескольких заблудившихся пятен лунного света, в холле было темно.

— Сеньор мой дядюшка, — сказал Карлос, — я боюсь, моё присутствие стало для вас тягостным.

Дон Мануэль ответил не сразу.

— Племянник, — сказал он, наконец, — ты вёл себя очень неумно, дали бы святые, чтобы не случилось ещё худшее.

Сейчас говорил не робкий и обходительный дон Карлос, сейчас говорил Альварес де Сантилланос и Менайя, и в его голосе одновременно звучали не свойственные ему обычно мужество и гордость:

— Если я имел несчастье оскорбить своего дядю, которому столь многим обязан, то я об этом весьма сожалею, хотя я ни в чём не могу себя упрекнуть. Но я взвалил бы на себя тяжёлую вину, если бы захотел продлить своё пребывание в доме, где не могу больше быть, как раньше, желанным гостем, — с этими словами он повернулся к выходу.

— Останься, молодой безумец! — воскликнул дон Мануэль, которому понравились исполненные гордости и достоинства слова Карлоса. Они подняли его в глазах дона Мануэля от предмета, достойного презрения и всяческого унижения, к высотам желанной цели для выражения своего праведного гнева!

— Да это же звучал голос твоего отца! Но, несмотря на это, я скажу тебе, что не лишу тебя защиты моего дома!

— Благодарю Вас!

— Не стоит! Я не спрашиваю тебя (потому что предпочитаю оставаться неосведомлённым), как далеко зашла твоя безумная в своей безрассудности дружба с еретиками, но, не являясь знатоком по части ереси, я чувствую, что от тебя уже крепко пахнет горелым. Если бы ты, молодой человек, не был Альваресом де Менайя, я не стал бы обжигать пальцев, вытаскивая тебя из огня! Пусть об этом беспокоится дьявол, которому ты будешь принадлежать, я этого боюсь, несмотря на твою очень даже приличную внешность. Истина есть, её ты и услышишь из моих уст. Я не хочу, чтобы на меня и моих домашних лаял каждый пёс в Севилье, и наше древнее безупречное имя было бы запачкано грязью!

— Я никогда не бесчестил это имя!

— Разве я не сказал, что не желаю слушать от тебя возражений? Каково бы ни было моё личное мнение, дело чести моей семьи не допустить, чтобы ты подвергся посрамлению. Итак, именно по этой причине, а не из-за родственной привязанности, я вполне открыто тебе говорю. А чувство чести может быть чувством более сильным и доблестным, чем пресловутая любовь: мы предоставляем тебе защиту. Я добрый католик и верный сын нашей уважаемой матери-церкви, но я открыто признаю, что не являюсь рабом своей веры настолько, чтобы приносить на её алтарь тех, кто носит моё родовое имя! Такой великой святости я себе не приписываю! — Дон Мануэль передёрнул плечами.

— Я очень прошу Вас, дорогой дядя, позвольте мне объяснить Вам…

Дон Мануэль отмахнулся.

— Никаких объяснений! — воскликнул он, — я никогда не был безмозглым петухом, который гребёт до тех пор, пока не напорется на остриё ножа! Опасные тайны лучше оставлять в покое. Но одно я должен признать — из всех презренных глупостей новейшего времени, ересь и есть самая великая глупость. Если кому-то угодно непременно погубить свою душу, пусть делает это во имя разума; пусть получает за это дворцы, земли, титулы, епископства, и что там ещё есть на свете заманчивого. Но потерять всё и ничего не получить взамен, кроме огня здешнего и потустороннего — это абсолютное сумасшествие!