Искусство жить - [64]

Во время ужина дядюшка Эд рассказывал одну историю за другой, а тетушка Кейт ходила взад-вперед от стола к плите, поглаживала меня по голове и уговаривала не верить ни одному его слову. Дядя Чарли сидел тут же, застенчиво, чуть глуповато ухмыляясь, иногда подмигивая мне, иногда бросая несколько слов резким, пронзительным голосом, надеясь, что я поверю, будто это выкрикивает попугай Бобби Уотсон, который сидел в своей клетке в углу, поглядывая на нас и поклевывая салат. Дядя Чарли был щуплый, как воробей, с поразительными глазами — один карий, другой голубой. Он был почти так же стар, как и дядя Эд, но со светло-каштановыми волосами, и в мягких, блестящих коричневых усах его едва пробивалась седина. Он всегда сидел чуть сгорбившись, опустив глаза, положив руки на колени и поднимая их лишь затем, чтобы взять вилку или ложку; возможно, поэтому, несмотря на морщины, он и теперь казался худеньким мальчиком, не толще правой руки дядюшки Эда. Люди, которые их не знали, думали, что дядя Чарли брат тетушки Кейт, а не дядюшки Эда. Она тоже была, как любила сама говорить, «крошкой». После ужина, пока тетя Кейт мыла посуду, а мужчины выходили к мельнице, как они говорили, «подышать»— на самом деле выкурить сигару, — я барабанил на пианино тетушки Кейт в гостиной. Пианино было хорошее, настоящий «Стори энд Кларк». В седом полумраке гостиной угольно-черная поверхность его сверкала, точно зеркало или Черная речка ночью, и все, что я играл, казалось мне настоящей музыкой. Я терял всякое представление о времени, закрыв глаза, слегка наклонив голову к звучащему пианино, слушал его печальные, долго звучащие аккорды, и мое воображение переносило меня куда-то далеко-далеко, я казался себе следопытом, который бродит по дремучему лесу, пытаясь понять его тайны. Когда тетя кончала мыть посуду, а дяди — курить, все снова собирались в кухне и звали меня, и мы садились за кухонный стол играть в домино. Проходил час или чуть больше, и дядя Чарли, ухмыльнувшись и не глядя никому в глаза, говорил: «Пожалуй, пора закругляться»— и удалялся в свою узкую, оклеенную желтыми обоями комнату в нижнем этаже.

Я еще немножко сидел с дядей Эдом и тетей Кейт. Они, конечно, хорошо понимали, как ужасно было мне одному подниматься наверх в этом огромном тихом доме, но у тетушки Кейт была привычка перед сном слушать пластинки — старые и хриплые, фирмы «Эдисон», в основном оперные арии, — и немного пошить, а дядя Эд садился напротив нее с газетой, большой и уютный, словно старый серый кот, и, водрузив на нос очки в стальной оправе, читал. Они оба были уже слишком стары, чтобы дважды лазать вверх по узкой лестнице. (В вестибюль вела широкая и пологая лестница с перилами до самого конца; но я не помню, чтобы кто-либо когда-нибудь ею пользовался, кроме нас, моих кузин и кузенов, игравших здесь в китайскую школу.) Тетушка Кейт была хрупкой и поднималась, останавливаясь на каждой ступеньке. Дядя Эд, напротив, для валлийца был огромным, с белыми, как снег, волосами. Когда я начинал клевать носом, он, глядя на меня поверх очков, говорил: «Бадди, беги надевай пижаму, мы сейчас придем». Вспоминая об этом, я до сих пор удивляюсь, что не устраивал сцен; послушно, не протестуя, я подчинялся, зная, что буду крепко спать, когда они наконец поднимутся.

Но случалось, я просыпался, когда они приходили, и тогда видел их в белых фланелевых рубашках, стоящих на коленях возле кровати. Притворившись, что сплю — моя детская кроватка была у другой стены, — я наблюдал, как они бок о бок, склонив головы и сложив руки под подбородком, шепотом молятся по-валлийски. У дяди Эда на руке не хватало трех пальцев, их оторвало на мельнице, когда он был еще молодым. Его округлые плечи были непомерно широки. В моей памяти, безусловно не очень надежной, осело, что плечи эти закрывали треть кровати. Днем на мельнице дядя Эд был королем — он играючи подбрасывал мешки с зерном и весело, непринужденно болтал с погасшей сигарой во рту, но сейчас, в этой комнате, он был таким же покорным и кротким, как дядя Чарли или тетушка Кейт возле него. Единственная лампочка в комнате тускло горела на ночном столике. В ее свете волосы дяди Эда казались мягкими, как у ребенка. А волосы тетушки Кейт были похожи на тонкие серебряные нити.

Однажды во время одного из наших визитов в Ремсен с дядей Чарли произошел несчастный случай, который потом долго в семье называли «трюком». Я не знаю, что из всего мне известного я действительно видел. Тогда мне было, как я уже говорил, лет пять или шесть. С годами в моей памяти сохранилось лишь несколько ярких впечатлений, остальное же попытаюсь дополнить, доверяясь семейным преданиям и собственному воображению. Помню, что сидел в конторе мельницы — а возможно, это было в какой-то другой раз — и рисовал в одной из желтых, стандартного размера, конторских книг дяди Эда, где он вел свою бухгалтерию, в углу напротив стояла холодная пузатая печка. Был август; хорошо помню это, потому что фермеры везли на мельницу пшеницу. Вокруг печки теснились тусклые голубоватые глыбы соли, такие же скользкие, как сине-белые кости в мясной лавке, рядом — сложенные в кучу мотки шпагата и колючей проволоки, керосиновые лампы, оцинкованные ведра, вставленные одно в другое, верхнее до краев набито гвоздями. За окном полыхал розами и цинниями сад тетушки Кейт, посреди сада — грядки овощей и подсолнухи, а в дальнем его конце — чучело в застиранном драном пальто и соломенной шляпе, которые когда-то, без сомнения, носил дядя Чарли. В комнате, где я находился, собрались фермеры — развалясь, они сидели на деревянных стульях с круглыми спинками и, как всегда, болтали и перебрасывались шутками, ожидая, пока дядя Эд смелет их зерно, а дядя Чарли нагрузит мешками тачку и откатит ее к погрузочной платформе, чтобы с нее сбросить мешки в фургоны. Наверное, большую часть утра я, как обычно, провел возле Чарли, бегая за ним взад и вперед; дядя Чарли молчал, он вообще почти не разговаривал, разве что на кухне, когда изображал попугая, — мне же было не до разговоров, я старался изо всех сил быть полезным: оттаскивал пустые мешки с его пути, хотя места было полно, пытался как можно шире распахнуть перед ним тяжелую дверь. Сейчас, устав от этой игры, я уселся в конторе и, прислушиваясь к пению деревянных стен, вторивших гулу мельницы, рисовал кроликов, очень похожих на тех, которых рисовал мой отец (единственное, что он умел рисовать), и, если б его спросили потом, каких рисовал он, а каких я, он не смог бы с уверенностью ответить.