Искусство проклинать - [14]

Настоящих ценностей у меня и сейчас мало: старинные иконы в гостиной, неплохая подборка книг, да вот эти антикварные ковры. Ну, и стол с оборудованием — совсем не дешёвый, выписанный по каталогу из Германии, с прекрасной оптикой и массой оригинальных приспособлений. Я частенько работаю дома и он мне очень кстати. Основная часть работы, конечно, осуществляется в мастерской, на дом я беру только то, что требует кропотливой тонкой отделки руками, терпения и любви.

Мой архив по специальности, кстати, вполне может претендовать на статус предмета зависти какого-нибудь профессионального музея. Я собираю его почти пятнадцать лет и кроме учебников, справочников, каталогов и компакт — дисков, в нём есть рукописи и личная картотека, где за разделом «Технологии», в рубрике «Сплавы», я надеюсь отыскать то, что мне требуется.

Но сначала — крест! Я укладываю его на кожаный экран для работы и долго любуюсь, безо всяких мыслей и расчётов, просто смотрю. Потом осторожно, как к живому, прикасаюсь пальцем к самой большой царапине. Края повреждения уже обработаны, но это всё равно выглядит как рана. Теперь — изумруд…. Он тоже удивительно хорош, этот глаз, похожий на мои собственные.

Я улыбаюсь, и, пользуясь полной свободой одиночества, тихо шепчу: А теперь — в своё гнёздышко! Слово напоминает мне старика Гаецкого и улыбка снова согревает сердце.

— Гнёздышко! Зубчики! Камешки! Нежная ты моя, студенточка, у тебя золотце в формочке не перестоит?

Святая простота, добрейший покойный Ефим Ильич! Моё погружение в бездны высшего образования было намного стремительнее, чем освоение азов детдомовской жизни, и мой русский и могучий лексикон не соответствовал новой среде обитания. Чтобы заполнить обозначившуюся пустоту, я изощрялась в применении суффиксов и окончаний, пока не научилась по-человечески говорить…

Я тихонько фыркаю, а потом смеюсь. Со стороны, это, наверное, похоже на острый приступ идиотизма. Какое счастье, что меня никто не видит, что я смогла позволить себе быть невидимой окружающим, запираясь в «своей берлоге»!

Мобильник глухо проиграл мотивчик обычного вызова, и я не сразу вспомнила, что оставила его в кресле, где он завалился между подушек. Чужие меня так поздно не беспокоили, и я подумала, что это Дан выпытал мой номер у Маринки…

— Алло, Тина, это я Дан. Здравствуй! Я хотел тебя спросить….

Вот мы уже и на «ты», без взаимной договорённости сторон и брудершафтов. Не заметила…. Ну да ладно, это мы переживём. Какая многозначительность в голосе…. Хотел спросить! Может быть, его интересует моё мнение о международном положении в пол — одиннадцатого ночи? Только никуда я сегодня не собираюсь, ни в Иран, ни в ресторан, ни просто на улицу прогуляться перед сном. Почему, интересно, в Иран? Чего бы он мне вспомнился….

— Я тебя не разбудил? Время позднее…

— Нет, я ещё не спала — без малейшего намёка на удивление или недовольство бесцеремонным «тебя» отвечать непросто: Как раз занимаюсь твоим крестом. Села за эскизы, пытаюсь реконструировать узор центральной части…. Так что ты хотел узнать?

— Я тебя отрываю от работы, извини…. Скажи, пожалуйста, Тина…. Ты крещёная?

Час от часу не легче! Неисповедимы пути твои, Господи, а так же, — чад твоих! А так же, слова их и мысли…. Кому рассказать, — со смеху помрут!

— Да, крещёная, по русскому православному обряду, в православной церкви. А что, если бы я была некрещёной, мне не стоило бы доверять работу с твоим крестом? — раздражения в моём голосе всё ещё нет, но иронии я избежать не могу.

— Нет…. Не думаю, — медленно выговаривает Дан, а потом добавляет чуть быстрее: Нет, конечно!

Хорошо почувствовал настроение, мальчик, молодец. Ну до чего умён, а воспитан-то как! Не прослезиться ли мне от восхищения?

Я нахожу в узком «душевом» зеркале отражение ехидной мымры, сжавшейся в уютном, обтянутом бархатом кресле и размыкаю узел сплетённых крест-накрест щиколоток, упираюсь локтями в подлокотники.

— А если бы я была некрещёной, это грозило бы какой-то опасностью твоему фамильному кресту?

— Нет, Тина! Я просто спросил — в его ответе чувствуется заминка и неловкость.

— Тогда почему, вдруг, такой вопрос? — иногда я сама себя терпеть не могу за это дурацкое желание обострить ситуацию, но и удержаться, тоже, не всегда получается: Лев Борисыч у нас, кстати, иудей. Такое вероисповедание тебе не внушает доверия? А Витька, если не ошибаюсь, — буддист. Ты только христианам доверяешь своё сокровище, или как?

— Ну что ты, Тина! Никакого недоверия я не высказывал. И ни в ком из вас я не сомневаюсь…. Мне просто… так спокойнее.

— Спасибо! Мне теперь тоже гораздо спокойней. Можно продолжать работу? — я говорю уже без агрессии в голосе, и готова поздравить себя за дипломатию.

— Прости, Тина! Конечно, это глупость; задавать такие вопросы. Не знаю, что на меня нашло… Представляю, как это выглядит.

— По телефону это никак не выглядит. Это слышится. Странновато, но вполне прилично — успокаиваю его я.

— Что слышится? Что я дурак? Но я же не совсем дурак, Тина! Я раненый на излечении, а кроме того, ещё и контуженный. Ты простишь дурака? Или — контуженного… Кого тебе легче простить, Тина? — я чувствую по голосу, что он улыбается и, почему-то, довольна, что он не видит моей ответной улыбки. Обаяния у этого контуженного не отнимешь!