Искушение святой троицы - [9]

Славу прошиб пот. В полете он неожиданно ударился рукой и туловищем обо что-то твердое, как металл и, невзирая на внезапный страх, сейчас же ухватился за новый предмет, больно ушибив при этом палец. Тут же с неимоверной силой его потянуло вниз, кровь хлынула в голову, и от внезапной тяжести и головокружения он едва не свалился на дно, разжав руки.

Он болтался на шершавой металлической перекладине, похожей на ощупь на перекладину обычного дворового турника: тонкая труба двух-трех сантиметров в диаметре, протянутая бог знает как, через всю необъятную комнату от минус бесконечности до плюс бесконечности. Удивительно, как он ухитрился до сих пор не разбиться об нее: ведь он летал с огромной скоростью! Видимо, как и в случае с перепончатым существом, он встретился с трубой в высшей точке своего полета, когда скорость падения или взлета была минимальной.

Перекладина была страшно холодной: в другой раз Слава не продержался бы на ней и минуты. Но нервическое возбуждение, обострив инстинктивное восприятие опасности, одновременно притупило восприятие физическое. Он подсознательно понимал, что перекладина холодна и что кому угодно другому такой холод свел бы ладони, но сам он физически почти не ощущал его: жгучие покалывания металла не доходили до его измученного сознания. Кое-как справившись со слабостью, он покрепче ухватился за железо и попытался сосредоточиться.

Ему поначалу не пришло в голову, что если при каждом ударе о батут его подбрасывало все ниже, то не ухватись он сейчас за трубу, в следующий раз он мог бы до нее и не долететь, и тогда, в конце концов, неминуемо остался бы валяться на дне, предварительно налетавшись до тошноты и потери сознания. Слава подергался на перекладине, чтобы ухватиться поудобнее, осознал, наконец, какая она холоднющая, с усилием подтянулся, неуклюже перекинул правую ногу через трубу и уселся на ней верхом, покачиваясь из стороны в сторону.

Упасть теперь стало страшно. Слава нервно пошевелился, стараясь устроиться как можно устойчивее. Он закрыл глаза, чтобы прийти в себя. Он зажмурился так сильно, что перед глазами стали вспыхивать какие-то зеленые квадратики всевозможных оттенков, от салатового до густо изумрудного, похожие на цветные стеклышки в калейдоскопе, которые при каждом повороте игрушки складываются все в новые причудливые узоры. Слава открыл глаза, но квадратики еще долго не рассеивались. Под ногами зияла невидимая пропасть. По Славиному телу от страха бегали мурашки каждый раз, когда он от неловких движений покачивался чуть сильнее, чем было необходимо для сохранения равновесия. Труба порядочно холодила между ног, и ладони сводило холодом так, что ушибленный мизинец начал понемногу неметь. Отчаявшись, Слава еще раз перекинул ногу через перекладину и сел на нее боком, судорожно поджав под себя ноги. При такой посадке он мог временно, пока хватало храбрости, выпустить ее из рук и осторожно погреть ладони подмышками. Однако почти сразу же их стало так ломить, что он застонал от боли и непроизвольно схватился опять за трубу. На мгновение боль отпустила, но в следующую секунду опять впилась в немеющие пальцы. Пытаясь согреться, он так раскачался, что забыл о том, где находится, и один раз едва с размаху не опрокинулся спиной вниз. Он решил было снять футболку и намотать ее на руку или на перекладину, чтобы держаться за теплое. Однако, чтобы отцепить обе руки и снять ее через голову, не стоило даже думать: от одной этой мысли он почувствовал головокружение. Вцепившись в ледяной металл левой и неловко изогнувшись, он попытался стянуть футболку правой рукой и опрокинулся-таки спиной назад, потеряв равновесие. Он едва успел в последний момент судорожно уцепиться за холодный металл. Это случай его отрезвил; он очень медленно забрался обратно на железку и долго сидел на ней, переводя дух.

Кое-как успокоившись, он с изумлением вспомнил, как только что летал по черной комнате или чем бы ни было это помещение, и воспоминание вызвало в нем неудержимую тошноту. Он задыхался. Его тяжелое дыхание отдалось шелестящим эхом, вызвав некоторое волнение в сонме светящихся точек. Слава с опаской оглядел сомкнувшуюся вокруг него хаотически мерцающую сферу, перемещения точек в которой, казалось, не сулили ничего хорошего. Отвратительное липкое чувство ужаса вновь стало овладевать им, и ему очень захотелось закричать или заплакать. Глаза страшных обитателей комнаты были теперь рассыпаны повсюду, как будто он очутился в самой гуще Млечного пути; но эти глаза не были холодны, как звезды: они смотрели на него жутко, хищно…

Слава вдруг наткнулся на мысль, которая почему-то не приходила ему в голову раньше: а что, если двигаться по трубе в какую-нибудь сторону до тех пор, пока не доберешься до конца? Ведь должен же быть у нее конец. Может даже, труба приведет его к выходу на поверхность. Слава немного воспрял духом. Он уперся руками в перекладину и передвинул зад как можно дальше в сторону, потом еще, потом еще… Ладони сводило холодом, но на этот раз менее мучительным, чем раньше, потому что теперь ему не нужно было держаться за трубу постоянно. Но примерно через час черепашьего передвижения он сдался: силы его были истощены и надежда в очередной раз пропала. Сфера светящихся глаз, казалось, бесшумно двигалась вслед, все больше смыкаясь вокруг него живым кольцом. Он остановился в отчаянии. К горлу подкатил комок: он ощутил себя маленьким, жалким и беспомощным, и ужас, который вселяли сияющие точки, скоро стал запредельным. Вдруг Слава словно заново увидел безбрежную, холодную, угрожающую тьму; светящиеся яростью зрачки; вспомнил, в каком фантастическом месте находится и что назад может совсем не вернуться. Это последнее предположение показалось особенно мучительным, когда он вспомнил Лешу и Диму, Одинцово и солнечный свет. Хотя его друзья, если судить по географии его безумного падения, должны были находиться не так далеко отсюда — где-то наверху, может в сотне метров, может, в нескольких километрах — сам масштаб произошедшего с ним немыслимого события был столь грандиозен и невероятен, что его ошеломленному мозгу казалось, будто его приключение длится уже долгие дни: безумный черед неестественных событий был слишком велик, чтобы полностью уместиться в его голове. Нахлынувшие воспоминания, равно как очередное осмысление происходящего, родили в его душе новую тоску и отчаяние. В нем росло чувство, никогда не испытываемое им ранее, сродни, может быть, всему этому невероятному подземелью. Это чувство он и сам не до конца понимал; но оно уже не было просто паническим ужасом.