Искушение ночи - [24]

Виктория сняла перчатки, сорвала шляпку, швырнула на землю и, запрокинув голову, поймала первые капли дождя. Пятнадцать лет она была неприступно респектабельной, и что это ей дало? Она приобрела некоторую власть – привести в порядок управление графством, вершить и разрушать карьеру светских людей, внося иногда изменения в список лиц, приглашенных к обеду.

Но какой ценой достигалось это влияние? Следить за каждым своим словом, за каждой улыбкой, держаться в тени, прятаться от нежелательных поклонников за отвратительными платьями, – нежелательными не потому, что она стала бесполой, но потому, что она не смела принимать даже ухаживания. Знать, что ты погибшая женщина и что любое слово, сказанное шепотом, может погрузить тебя в бесчестье...

Она сжала юбки в кулаках, и мягкий шелк нежного цвета собрался в комки – то был первый такой шелк, который она надела с тех пор, как жизнь ее чуть не пошла прахом из-за какой-то комедии. Назвать это трагедией она не могла – для трагедии не хватало благородства. Она почувствовала, как натянулась ткань, и медлила, не зная, хочется ли ей погрузиться в ее чувственность или разорвать ее собственными руками. И она опустила юбку. Еще шесть дней будет важно, что на ней надето. Еще шесть дней ни для кого не будет иметь значения, что она делает – разве что для Рей-берна.

– Леди Виктория.

Его голос прервал размышления Виктории. Казалось, он на расстоянии прочел ее мысли. Виктория повернулась к нему и почувствовала, что краснеет, смущенная и огорченная тем, что ее застали, когда она ходит босиком по траве, – столь интимный момент не был предназначен для посторонних глаз.

На лице Рейберна не было осуждения. Оно выражало желание, удовольствие и что-то похожее на грусть или зависть.

– Я решила посмотреть, как вы приводите в порядок сад, – сказала она в свое оправдание.

Рейберн кивнул, не в знак того, что принимает это объяснение, а что услышал его, и жестом велел ей подойти. Она подобрала шляпку и подчинилась. Она впервые увидела его при дневном свете и решила рассмотреть, пока просовывала руку под его локоть и входила в дверь. Он казался старше, чем в полутемных комнатах Дауджер-Хауса и еще более темных комнатах Рейберн-Корта. У рта залегли глубокие складки, кожа на носу была загрубевшей. Поскольку он избегал солнца, Виктория полагала, что лицо у него гладкое и бледное, но оно оказалось обветренным, словно у пастуха. Как ни странно, это увеличивало его своеобразную привлекательность, подчеркивало контраст между ним и светскими джентльменами, с которыми она привыкла общаться. Конечно, ни у одного светского джентльмена не могло быть таких сильных рук, такой уверенной походки, как у него. Но при этом сама она не казалась себе ни маленькой, ни слабой, напротив – полной энергии, словно его жизненные силы бросали ей вызов и вдохновляли. Это открытие должно было бы встревожить ее, иона знала, что так и будет, когда она обдумает его позже. Но сейчас она шла в ауре покоя и хотела продлить эти минуты.

Они шли по дому рука об руку, у передней двери она остановилась, чтобы завязать ленты шляпы.

– Нет, – сказал Рейберн, отводя в сторону шляпу. – Нет. Мне больше нравится без шляпы.

Виктория начала было возражать, но передумала. Ей показалось смешным заботиться о какой-то ничего не значащей пристойности, когда вся неделя будет сплошным нарушением правил, когда-либо существовавших в приличном обществе. Она положила перчатки в шляпку и несла ее за ленты, когда шла рядом с герцогом к карете.

На этот раз в темноте кареты между ними не возникло ощущения неловкости. Лакей взобрался на запятки, карета покачнулась, потом тронулась с места – это лошади отъехали от Дауджер-Хауса, предназначенного для супружеской четы и ее цветущего потомства.

– Вы задумали этот дом, когда хотели жениться на ней, не так ли? – тихо спросила Виктория.

– Да, – ответил герцог. Воцарилось молчание. Наконец Рейберн вздохнул:

– Мы должны были пожениться, как только дом будет готов. Мои планы ей не понравились – она находила этот дом слишком скромным для герцогини, а к эстетической стороне дела относилась равнодушно. Я не знал, насколько она невзлюбила его, пока не стало слишком поздно, и даже тогда у меня не возникло желания изменить его. Мне казалось, что он таков, каким должен быть.

– Наверное, вы очень любили ее. – Любить и терять – не так ли устроен этот мир?

Смех его прозвучал горестно.

– Летицию? Никогда. Она красавица, я восхищался ею, как восхищаются произведением искусства. Нет, я не любил эту женщину. Я любил ее образ. В последние двенадцать лет я никого не любил.

Значит, когда-то он любил. Интересно, подумала Виктория, что же произошло. Теперь он притворяется, будто не способен на чувства. Виктория в это не верила.

– Вы любите этот дом, – заметила она. Это было самым легким оправданием. – Трудно найти что-либо более конкретное, не важно, что это неодушевленный предмет.

– Дома никого не осуждают и не презирают. Любить дом легко. – Он говорил небрежно, но в словах его была боль, которая передалась ей.

Она нашла в темноте его руки. Они были холодные. Виктория почувствовала это даже сквозь перчатки. Рейберн крепко сжал ее руку.