Искушение Кассандры - [46]

— И чтобы не раздувать сплетни, вы стараетесь ходить в него как можно реже? Даже не появляетесь на собственных презентациях…

— Абсолютно верно! Да и чего мне делать днем в музее, когда все, что надо, я посмотрю вечером, спокойно, с бокалом шампанского в руках и любимой женщиной в обнимку! — Тень улыбки мелькнула в глазах художника.

— Вечером вы заходите в музей через запасные двери?

— Да, через двор и через черный ход — сразу на второй этаж. Двери черного хода я разблокировал, так что милиции мы не боялись, вахтеров тоже. Сигнализация железная, ночные сторожа понятливые, ведем мы себя тихо, мусора не оставляем. Словом, все чин чинарем.

— Сколько же лет вы встречаетесь в музее?

— Года три.

— И ни разу за это время вас не засек ни один сторож?

— Ни разу. Сторожа в музее тихие. Буйных и любопытных Аллочка сразу увольняет. К тому же я подозреваю, что с некоторыми у нее договоренность, чтобы по таким-то дням не соваться на второй этаж.

— Локридскому она за это даже добавила полставки дворника, — проявил осведомленность Тарас.

— Какому еще Локридскому? При чем здесь Локридский? — нахмурился художник.

— Сторож, которого убили. Я же вам говорил.

Глаза художника сделались стеклянными.

— Тот самый Локридский с ГТС? Вы хотите сказать, что он работал в музее сторожем?

— Работал. Причем десять лет. Вы разве не знали, что здесь убили сторожа?

— Нет, я в курсе, что в музее убили сторожа, но я не знал, что это и был тот самый Локридский. Когда я от вас услышал, что убили Локридского, мне и в голову не пришло, что это тот самый сторож из Аллочкиного музея.

Карасев недоверчиво всмотрелся в Сафронова и подумал: «Если прикидывается шлангом, то делает это весьма профессионально».

— Надо же, как складывается судьба, — покачал головой художник. Локридский — это какой-то мой черный человек, который и после смерти продолжает откусывать куски моего покоя и даже благополучия. А ведь такое ничтожество. Варвар! Античеловек!

— Что это значит — античеловек? — удивился Карасев.

— Это тот, который не понимает устремлений человеческого духа. Которому, говоря образно, не дано наслаждаться пением соловья, но именно такие никогда не пройдут мимо соловья, а обязательно поймают его, вырвут язык и съедят.

— Ну вы хватили! — засмеялся Карасев.

— Вы думаете — это метафора? — удивился художник. — В Древнем Риме соловьиные языки считались изысканным деликатесом. Что это, как не варварское надругательство над человеческой душой, ибо во все века соловьиное пение считалось бальзамом для души.

— Но давайте вернемся, Федор Ильич, к третьему октября. Итак, в девять вечера вы вошли на второй этаж и…

— Ну что и… Вы хотите знать эротические подробности?

— Нет! Я хочу знать, слышали ли вы что-нибудь подозрительное?

— Ничего я не слышал.

— Но, может быть, Алла Григорьевна что-нибудь слышала?

— И она ничего не слышала. Когда мы встречаемся, она слышит только меня.

— Но, может быть, она спускалась на первый этаж, в туалет или еще зачем-то: проверить сторожа, все ли у него нормально.

— Она никогда не проверяет сторожей. Она старается с ними не встречаться, чтобы было меньше разговоров. И в туалет она не спускалась. Около десяти мы тихо-мирно вышли из музея…

— Двери не заперли?

— Не помню. Кажется, не заперли. Когда входили, двери точно были не заперты. Обычно перед свиданием Алла Григорьевна уходит из музея последней. Она проверяет кабинеты, все ли ушли, чтобы вдруг не получилось конфуза. После этого она спускается в подвал и отпирает запасные двери, чтобы потом нам не возиться в темноте с замком и чтобы в музее не было лишнего скрежета. А запирает двери она обычно на следующее утро.

— Вспомните, когда вы вышли, видели кого-нибудь поблизости?

— Никого.

Карасев вздохнул и вдруг вспомнил:

— А очки вы зачем сняли с Берии?

Сафронов сморщил лоб.

— С Берии? Это было месяц назад. Я их не снял, а нашел на полу в коридоре. Мы с Аллочкой спустились посмотреть выставку. Сторож в это время был в отрубе. Вернее, мы думали, что он в отрубе. На самом деле, не успели мы толком осмотреть фигуры, как услышали его шаги. Он спьяну начал шастать по музею, и нам пришлось спрятаться за фигуры. Только после того, как он спустился в туалет, я сунул очки в рукав какой-то фигуре, поскольку на Берии очки уже были, и мы убежали…

— Понятно, — вздохнул Карасев, соображая, что разговор с художником насчет убийства не прояснил ничего.

— Где сейчас Алла Григорьевна?

— Она очень напугана. Прячется у меня в мастерской. Как мужчина мужчину прошу вас не придавать широкой огласке нашу тайну.

Карасев, подумав немного, пообещал, что эту историю он не станет рассказывать прессе. Тарас отпустил художника на все четыре стороны с подпиской о невыезде и впал в депрессию.

Все, что рассказывал художник, было похоже на правду. Вряд ли он мог убить Локридского из мести. Однако он мог пристукнуть его за то, что тот взялся их шантажировать. Почему бы нет! Обычная житейская ситуация.

Тогда зачем понадобилась вся эта чехарда с магнитом? Тихо грохнули бы сторожа, подтерли следы и культурно исчезли. Так нет! Мажут руки Берии кровью Локридского, затем в карман фигуры суют магнит. Ради чего?