Искушение архангела Гройса - [57]
Они уехали в Израиль и начали болеть… И Леня, и Хайка… Дядя Гога два лета ездил туда сидеть с родителями, помогал. Приезжал худой, с давлением. Хайка там его могла уморить скорее, чем помрет сама. Однажды вернулся и сказал, что больше не поедет. Устал. Не может. Что никакой пользы от него нет. Одна нервотрепка. И больше не поехал. Привез несколько кусков белой кожи, которую срезал с дивана и двух кресел, найденных в Тель-Авиве на помойке. Эльза давно мечтала иметь белые сапоги. Думаю, это стало апогеем Гогиной романтической карьеры. Сапоги из дивана он жене сшил – не то чтобы шикарные, но белые. А Майка нашла себе дедушку, хорошего. Они на свадьбе у Сашки так хорошо танцевали вальс, так хорошо. Он любит ее, ухаживает.
Когда началась война, наши были с театром в Одессе, вся семья, вся мишпоха: море все-таки. Геня с театром, а остальные с Геней. Геня маленькая была, но сильная. Немцы наступали, паника, ужас, а она пошла к начальству и добилась. И всех эвакуировала в Томск. И театр там работал всю войну. Гога любил потом в Сибирь ездить. На заработки или просто так. Там люди хорошие. Как здесь.
Детей Гога после рождения Неды не хотел. Люди по молодости жестоки. Он сказал Эльзе, что, если она родит ребенка, он ее бросит. Для нее этот брак был последним шансом (замуж вышла в тридцать семь лет), а Гога красавец, девки за ним бегают. Худой, крепкий, загорелый… С бородой, кстати. Он носил раньше бороду. Однажды выгорел до того, что стал рыжий. И волосы, и борода. У Неды где-то есть фотография. Выглядит как профессор. Он умел казаться интеллигентным. На старости лет стал читать книги.
Поругались мы с ним один раз в жизни. Была грибная, жутко грибная осень, и Гога собирал опята, как ошалелый. Каждый вечер привозил по несколько кошелок. Я только с одной партией разберусь, смотрю: опять полные тазы. У Неды было что-то типа летней кухни. И там печка старая. То ли газовая, то ли дровяная. Я там их и консервировала. Консервировала, чтоб он потом все эти банки раздарил друзьям. Замучил. И мы поругались. Я больше не могла грибы чистить, закатывать банки. Я заняла этими опятами всю тару, повсюду банки, банки, банки. Я это делала дней десять.
Еще, помню, приехал как-то ночью с мешком раков. Вывалил их в ванну. Это когда у нас появился Фомка, другой песик. Его Гога где-то нашел. Бабушка Двойра сломала ногу, шейку бедра, ей было уже семьдесят два. Она передвигалась по квартире с костылем, из дома не выходила. Капризничала. Ну как я пойду в магазин? Меня что, будут за ручку через дорогу переводить? Ну и куда я в такой ситуации дену собачку? Вдруг Фомка написает, а бабушка поскользнется и сломает вторую ногу? Гога часто бывал навеселе, принес этого спаниельчика. «Паршивец», – говорила Двойра, когда видела Гогу пьяным. И стучала костылем по паркету. Паршивец. И одной ногой мыла пол на кухне. Фомка остался, а через год Гога на своем «Москвиче» провалился вместе с Калинником под лед на Вилейском водохранилище. Мужики чудом спаслись, а Фомка утонул. «Москвич» выудили и даже восстановили. Гога продолжал ездить на нем с оторванной передней панелью: и там торчали всякие проводки, клеммы. Ему было все равно. Он тонул еще раз, опять провалился под лед, но сказал об этом Эльзе только через два года. Не хотел расстраивать.
Пока все не уехали, у нас для застолья собиралось человек двадцать пять – тридцать. Праздники, дни рождения, постоянный круговорот людей. Седьмое ноября, Двадцать третье февраля, Первое и Девятое мая. Дед сделал головокружительную партийную карьеру, наподобие Ворошилова, но его почему-то не расстреляли. Потом он работал в министерстве. Когда бабушка Двойра видела пьяниц из окна, кричала Гоге: «Иди, посмотри, ты тоже таким будешь». Она нашла с ним общий язык. Гога со всеми дружил. Умел. Ему это было не трудно.
Двойра после получения инвалидности устроилась на комбинат надомного труда и стала плести авоськи. Ей привозила женщина с этого комбината мотки ниток, такие бобины, их надо было смотать в клубки. Она наплетала сеток рублей на пятьдесят-шестьдесят в месяц. Гога знал, но делал вид, что не знает. Она плела на кухне, и когда он приходил, нужно было успеть все спрятать в буфет. Жили в небольшой квартире: играть в прятки было трудно. Гога долго ковырялся ключом в замке, топтался в коридоре, кашлял, ожидая, когда бабка спрячет рукоделие. Он перестал приводить друзей и устраивать пьянки. Проникся. Он вообще любил пожилых людей. С матерью не удалось, так он стал трепетно относиться к другим.
Что? Да, они немного говорили на идиш. Амайхл зо гихайх… Понял? Амайхл означает «прекрасно». В семье любили рассказывать историю, как Вова Бляхер отправил телеграмму из санатория. Текст такой: «Доехал нормально. Амахаул». Вот Тома и гадала три недели, что это значит. Ну а что это значит? Не расслышала телеграфистка. Другой раз написала вместо «Пансионат персональных пенсионеров» – «Пансинат персональных пенсоперов». На каждой пьянке вспоминали эти истории, показывали телеграммы и смеялись. Ну и я смеялась. Другое слово – цорес. Это типа нелепое происшествие: ребенок описался, банка разбилась или там шкаф упал… Халэмес – беспорядок. Форц эн россел – хм… это ругательство. Переводится как «говно в рассоле»… извините за выражение… Аллебрихе куцен тохес – дальняя родня, седьмая вода на киселе… Кетсцеле бебеле – это нежное, так обращаются к маленьким хорошим детям. Что-то вроде крошечка-кошечка. Мне папа в детстве пел колыбельную на еврейском. Надо спросить, может быть, помнит? Завораживает. Так только они умеют петь…
Раньше мы воскуряли благовония в священных рощах, мирно пасли бизонов, прыгали через костры и коллективно купались голыми в зеркальных водоемах, а потом пришли цивилизаторы, крестоносцы… белые… Знакомая песенка, да? Я далек от идеализации язычества и гневного демонизма, плохо отношусь к жертвоприношениям, сниманию скальпов и отрубанию голов, но столь напористое продвижение рациональной цивилизации, которая может похвастаться чем угодно, но не глубиной мышления и бескорыстностью веры, постоянно ставит вопрос: «С кем вы, художники слова?».
Смешные, грустные, лиричные рассказы Вадима Месяца, продолжающие традиции Сергея Довлатова, – о бесконечном празднике жизни, который начался в семидесятые в Сибири, продолжился в перестроечной Москве и перешел в приключения на Диком Западе, о счастье, которое всегда с тобой, об одиночестве, которое можно скрыть, улыбнувшись.
Автор «Ветра с конфетной фабрики» и «Часа приземления птиц» представляет свой новый роман, посвященный нынешним русским на Американском континенте. Любовная история бывшей фотомодели и стареющего модного фотографа вовлекает в себя судьбы «бандитского» поколения эмиграции, растворяется в нем на просторах Дикого Запада и почти библейских воспоминаниях о Сибири начала века. Зыбкие сны о России и подростковая любовь к Америке стали для этих людей привычкой: собственные капризы им интересней. Влюбленные не воспринимают жизнь всерьез лишь потому, что жизнь все еще воспринимает всерьез их самих.
«Вечный изгнанник», «самый знаменитый тунеядец», «поэт без пьедестала» — за 25 лет после смерти Бродского о нем и его творчестве сказано так много, что и добавить нечего. И вот — появление такой «тарантиновской» книжки, написанной автором следующего поколения. Новая книга Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским» раскрывает неизвестные страницы из жизни Нобелевского лауреата, намекает на то, что реальность могла быть совершенно иной. Несмотря на авантюрность и даже фантастичность сюжета, роман — автобиографичен.
Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…».
В жизни шестнадцатилетнего Лео Борлока не было ничего интересного, пока он не встретил в школьной столовой новенькую. Девчонка оказалась со странностями. Она называет себя Старгерл, носит причудливые наряды, играет на гавайской гитаре, смеется, когда никто не шутит, танцует без музыки и повсюду таскает в сумке ручную крысу. Лео оказался в безвыходной ситуации – эта необычная девчонка перевернет с ног на голову его ничем не примечательную жизнь и создаст кучу проблем. Конечно же, он не собирался с ней дружить.
Жизнь – это чудесное ожерелье, а каждая встреча – жемчужина на ней. Мы встречаемся и влюбляемся, мы расстаемся и воссоединяемся, мы разделяем друг с другом радости и горести, наши сердца разбиваются… Красная записная книжка – верная спутница 96-летней Дорис с 1928 года, с тех пор, как отец подарил ей ее на десятилетие. Эта книжка – ее сокровищница, она хранит память обо всех удивительных встречах в ее жизни. Здесь – ее единственное богатство, ее воспоминания. Но нет ли в ней чего-то такого, что может обогатить и других?..
У Иззи О`Нилл нет родителей, дорогой одежды, денег на колледж… Зато есть любимая бабушка, двое лучших друзей и непревзойденное чувство юмора. Что еще нужно для счастья? Стать сценаристом! Отправляя свою работу на конкурс молодых писателей, Иззи даже не догадывается, что в скором времени одноклассники превратят ее жизнь в плохое шоу из-за откровенных фотографий, которые сначала разлетятся по школе, а потом и по всей стране. Иззи не сдается: юмор выручает и здесь. Но с каждым днем ситуация усугубляется.
В пустыне ветер своим дыханием создает барханы и дюны из песка, которые за год продвигаются на несколько метров. Остановить их может только дождь. Там, где его влага орошает поверхность, начинает пробиваться на свет растительность, замедляя губительное продвижение песка. Человека по жизни ведет судьба, вера и Любовь, толкая его, то сильно, то бережно, в спину, в плечи, в лицо… Остановить этот извилистый путь под силу только времени… Все события в истории повторяются, и у каждой цивилизации есть свой круг жизни, у которого есть свое начало и свой конец.
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.