Искус - [8]

Ксения не умела и не любила говорить по телефону: терялась, повышала голос, плохо слышала, плохо соображала. Но каждый раз с радостью ждала это смиряемое, не сразу произносимое «Д-да?»

— Это я! Ксения!

Милка, которая несколько раз была возле нее, когда она звонила, одергивала:

— Да не кричи ты, тише говори.

Ксения отмахивалась досадливо, потому что, отвлекаемая Милкой, не понимала, что говорит Людвиг.

— Я говорю: ч-чем вы занимаетесь? — слышно было, что Людвиг усмехается.

— Да ничем! — кричала Ксения и замолкала.

— Хотите прийти? — спрашивал Людвиг, и легкая, ласковая насмешливость вопроса не сердила ее.

— Если вы не заняты!

— Давайте завтра в семь часов. Устраивает вас?

— Хорошо, я приду. До свидания, до завтра.

Для нее эти походы к Людвигу были, как посещения библиотеки в четырнадцать лет. Как тогда, когда она стояла в очереди у книжной стойки, проглядывая книги и перебирая в уме, что попросить, равно ожидая и того, что сегодня возьмет что-то такое, что изменит ее жизнь, и того, что, напротив, наберет какую-нибудь чепуху, — каждый раз, идя к Людвигу, перебирала она возможные темы, вопросы, равно готовая к неведомым открытиям и к тому, что не сумеет «использовать» Людвига в полную меру своих и его возможностей. Кроме того, хотя она не признавалась в этом (не хватало еще, чтобы уют лепил ее настроение!), после комнаты Марфы Петровны, освещенной голой электрической лампочкой, после мокрой соли и оседающего сахара она нежилась душистым чаем и сухим теплом комнаты Людвига. Взгляд ее наслаждался каким-то свитком над тахтой: женщины, дремлющие сидя, их колени под складками длинных одежд спокойно и лениво раздвинуты, их лица, с прямыми носами, с выпуклыми веками, покойны, их руки с длинными пальцами, которым нечего делать, кроме как лежать расслабленно, сонно опрокинуты. Чуждо и прекрасно. Колени Ксении сдвинуты под натянутым на них платьем. Сама она напряжена.

Почти никогда не согласна Ксения с тем, что говорит Людвиг. Разве что промолчит — не из вежливости, а из неуверенности, сумеет ли найти нужные слова, равные ее упрямой убежденности. Но ни одно утверждение Людвига она не отбрасывает просто так. Как бы ни спорила сразу, как бы ни отвергала внутренне, потом, наедине с собой, каждое его слово поворачивает так и этак, пытаясь понять нечто не своим, а его пониманием. Слишком часто он оказывался прав.

Прав он оказался с Щипачевым. А уж как спорила! Людвиг только улыбался ее пылкости, даже упрек в старомодности его вкуса принял с улыбкой. А перечитав дома Щипачева, Ксения вдруг поняла, что это в самом деле плохо — не потому, что неправда, а потому, что очень мелкая, какая-то однобокая правда, как раз вроде мелкой разменной монеты, строки о которой декламировала Ксения с особенным пафосом. И с Гойей он оказался прав. И с Серовым.

И с «Мадонной Сикстинской». Прав оказался, что это прекрасно.

— Вот вы говорите, — сказал ей в тот раз Людвиг, — прошлое отжило (разговор о религии, которая не представлялась Людвигу ни вредной, ни безобразной). А я смотрю на Сикстинскую мадонну и, — Господи Боже! — чего мне еще? Лучшего уже не будет — живи человечество хоть миллионы лет. Бог с вами, пишите сталеваров и манговые деревья — это уже просто не нужно.

— Что за Сикстинская мадонна?

Людвиг оторопел:

— В-вы в самом деле не знаете Сикстинской мадонны? Нне слышали? Иногда я вам страшно завидую. У вас столько впереди!

Он полез было в книжный шкаф.

— Впрочем, что же я, — сказал он, — то, что у меня есть, не хуже этих репродукций. Когда я, раненый, вернулся домой, в Москве можно было приобрести удивительные книги и даже картины. Немного, п-правда, затянув ремень. Но я легко переношу недоедание — это одно из немногих счастливых моих свойств.

Меж двумя комнатами, разгороженными из одной большой, был темный проход. Впервые Людвиг зажег здесь свет, и Ксения увидела маленькое помещение без окон. На стене, занимая ее почти целиком, висела картина: босоногая, с кротким лицом женщина ступает как бы под гору, хотя земли под ее ногами нет. Она прижимает к себе младенца с недетским нахмуренным лицом. Снизу на женщину задрали головы пухлые ангелочки, сбоку кокетливо потупилась нарядно одетая женщина, с другой стороны взирает простодушный старик в покривившемся пышном одеянии.

— По преданию, — сказал Людвиг, — Рафаэль рисовал эту Мадонну с молочницы, жившей на той же улице, что и он.

— Она правда похожа на молочницу, — без злого умысла ляпнула Ксения. — На загипнотизированную молочницу.

— Вы огорчаете меня, — покачал головою Людвиг. — Впрочем, такие вещи не воспринимаются сразу. О Мадонне не буду говорить, но посмотрите, какая композиция. Ваш взгляд не сразу останавливается на Мадонне, он скользит по кругу этих фигур вслед за их взглядами, пока не доходит до преданного взора старика и не обращается, уже внимательно, к ней…

Людвиг ушел. Что ж, как следует посмотрев, Ксения приняла эту картину, хотя ей и очень мешали ублаготворенные рожи со всех сторон: жирные ангелочки, жеманная женщина, растроганный старик. Ксения поняла — все дело в глазах Мадонны и младенца, которые совсем не на вас смотрят, как кажется вначале. Что же видит женщина, что рука ее не столько прижимает, сколько отдает дитя? Что видит младенец, что уже он не с матерью и лицо его скорбно и гневно, и радостно в то же время? Радостно или яростно? Одно и то же. И сосредоточенность, и гнев, и ярость отдают радостью. Нет, это не кроткий Иисус. Все — в этих двух лицах.