Искры завтрашних огней - [22]

— Эвон, значит, как… — Земан отложил в сторону нож, остриём которого во время рассказа Ильи вычерчивал на поверхности стола ромбики и завитушки. И ткнул пальцем на Ивана Верещагу. — А ты почто молчишь, одноглазый? Так ли то было?

— Воистину так, милостивый пан. Ни в цём не покривил тебе Илейка, на том крест целую! — Вытянув за засаленный гайтан из–под прелой рубахи деревянный крестик, и размашисто перекрестившись двумя перстами, увечный воин приложил его к обожжённым смолой губам.

— Выходит, что вы двое цыбенхановы люди. Почто же вас Имрё—Плешивец имал, раз вы под защитой чингизовой Ясы стоите? Не ясно мне сие…

— Люди мы русские, в войско Цыбен–хана неволею взяты. Служили верно, так инаце и не можливо — трусам да бегунцам монголы казнь уциняют лютую, за каждого его десяток головами платит, а за десяток — вся сотня. Да только басурмане нас сами изгнали: меня увецного оставили после штурма Дижона–града, дескать, коль не помру, так оклемаюсь, а Илейке руку усекли за то, цто вздумал арбалетной стрельбе поуциться. Ведаешь сам: не любят они того. Добро ещё, цто длань, а не главу снесли, ироды. Таково–то им служить! Ну, да ужо придёт цас, сквитаемся!

Обгорелое лицо Верещаги перекосилось, единственный уцелевший глаз мстительно сверкнул в свете очага, костяшки на сжатых кулаках побелели от напряжения.

— Допустим, так оно и есть… — Старый Ян Жбан явно пребывал в замешательстве, не зная, поверить ли освобождённым русичам или своей паранойе. — Допустим, были вы в хашаре… А кто там сейчас тёмником?

Калики в замешательстве переглянулись. Пожав плечами, дескать — ничего не понимаю — Илья вновь учтиво поклонился:

— Прости, милостивый пан, но сколь мы в том хашаре не были, а про тёмника тамошнего слыхать не доводилось. Тумены–то сплошь монгольские, а нас отдельно считали, не рабами, но и не вольными. Люд–то в каждой битве косило сотнями, а подкрепления с разных земель, под ханской рукой лежащих, еле хватало убыль восполнить. Так что набиралось нас не более четырёх тысяч с небольшим зараз. Тысячниками же поставлены были Чимэд–хан, Хабтагай–хан, Судар и Сэбэк.

— Вот как… Сэбэка с Сударом помню, храбрые и умные кмети. В былые времена Сэбэк у нас старшим сотником был. Теперь, выходит, до тысячника поднялся? Добро… Не врёте, выходит.

А раз не врёте, да и мастер Макс за вас стоит, так вот вам мой сказ: в замке этом мы долго не задержимся. Другие дела окончить нужно. Так что всё, что можно, вывезем, хлопов истинному владельцу Влченишева вернём, а здесь всё дымом пойдёт, дабы Плешивцу не оставлять. А то ишь, взял волю бусурманский выкормыш: у чешских панов именье отымать! Вам же, коль вы не здешние, да и пользы с вас, кривых да культяпых, не много, дозволяю платье с убитых нечестивцев взамен вашего рванья подобрать, ножи с топорами да харчей сколько унесёте. И ступайте отсель прочь, пока Имрёвы людишки вновь не наскочили. А про то, что здесь видали — забудьте до поры. Ступайте!

Посчитав разговор оконченным, Жбан ухватился за ручку пивной кружки, ёмкостью никак не менее двух литров с явным намерением 'припасть к источнику живительной влаги', как писал в своё время некий Венечка. Я тем временем уже примостился на скамье, опершись локтем на столешницу: последствия удара по многострадальной голове по–прежнему давали о себе знать. Что–что, а возможное сотрясение мозга мне совершенно не вдохновляло, тем более, что до Пражского Града оставалось не менее трёх суток санного пути, и ехать больным абсолютно не хотелось. Знаю я здешнюю медицину с её основными методами лечения большинства болезней: кровопусканием и ампутацией. Не дамся!

Оттого и мы с земаном, и присутствовавшие дружинники были несколько удивлены, когда русичи, не сговариваясь, бухнулись на колени:

— Милостивый пан! Боярин! Не оставь милостью! Дозволь нам дале с твоими кметами путь держать! Правдою будем тебе служить и руку твою всегда держать, и молвою, и трудом и оружьем. На том крест готовы целовать!

Вдвох нам далее в зиму идти неможно: первый монгольский доброхот аль пан своевольный поимает и воли лишит, а то и живота. Дозволь, воевода, под твоей рукою быть — отслужим! Мы и к копьям, и к сокирам, и к иной сброе свычны, не подведём.

'Вот так–так… Это, выходит, землячки решили, что ну его нафиг, такое возвращение в родные края, когда каждый встречный бугор им может предъяву кинуть, и лучше влиться в наш дружный коллектив? Неглупо. Впрочем, поглядим, что ещё решит земан…'

Судя по всему, для земана просьба бывших воинов хашара тоже стала неожиданностью, однако пан Ян всегда отличался быстрым принятием решений:

— Молвите, неможно вам в зиму идти? А пожалуй, что и верно, тем паче, что как ни погляди — а вы всё же схизматики. А таких в наших краях не жалуют… Але ж и мне почто вас кметями брать? Хоть люди вы бывалые, але ж един крив, иной — однорук. Какова с вас в строю польза будет? Сами через то своё увечье загинете и враг по телам вашим пройти сможет, строй руша… Нет, не годящи мне таковы кмети! — Тут он поднял повелительно руку, останавливая готовые вырваться возражения. — Тем не менее, порешил я, что с собою вас возьму. В сём замке мой хлоп погиб, возница потребен будет. Хлопов же здешних я их истинному хозяину пану Юрасю Влченишу обещался отогнать: негоже рыцарю без прислуги жить. А коль вы до имущества пана Юрася касательства не имеете и люди вольные — то готов я вас принять в услужение до той поры, пока я, свои дела свершив, из Пражского Града не отъеду вобрат. Жалованья положу немного: хеллер в день будний да три — в праздник, харч же ежеденно. Окрем всего дозволенье платье новое да ножи с топорами взять — в силе оставляю. За упущенья наказывать буду строго, але по правде. А коль зраду кто из вас учинит волею либо по дурости — обоих казню смертью.