Искры гнева - [13]

— И гвозди, топоры, — подсказали молодые кузнецы.

— Да, всё, что для людского добра… А где ты взял этот горючий камень? — спросил вдруг Лаврин Савку.

— Там, — показал юноша на восток, — в степи, в краю каменных баб.

— Где именно? — сделал ударение Лаврин на последнем слове.

— Говорю ж вам, в краю каменных баб, — сказал во второй раз Савка. — Недалеко от берегов Северского, вблизи хутора Зелёного и Савур-могилы.

— Около той, о которой поёт наш кобзарь Стратин? — спросил один из подмастерьев.

— Да, около той, — подтвердил Савка, — по дороге из Азава. Как в той думе, вы ж слыхали, наверное?

Ой, в святое воскресенье

Рано да ранёхонько,

Когда туманы сизые вставали,

Когда ветры буйные повевали,

Когда тучи чёрные наступали,

Когда дожди дробные накрапали,

Тогда три брата из Азова,

Из тюрьмы турецкой, басурманской,

Ой, да из неволи утекали.

— Заслушались, заговорились, а железо-то перегревается, — спохватился Лаврин… — А ну-ка, хлопята-соколята, за молотки!..

Кузница снова наполнилась натужно-задыхающимся сопением кузнечного меха, пронзительно-высоким перезвоном молотков.

…Домой Савка шёл не спеша. Ноги отяжелели и гудели. Такое состояние обычно бывает, когда без отдыха вымолотишь хорошую копну пшеницы или когда без привычки в первый день косовицы нарвёшь косою руки и натрудишь спину. Но это утомление не угнетало Сапку, не клонило его к земле. Он ступал бодро, голову нёс высоко, даже гордо. Да и весь его вид будто говорил: «Смотрите! Я ковал в кузнице!..»

Савко было радостно и приятно: наконец-то осуществилась мечта его детства. Ему вдруг вспомнилось: зима, на дворе белым-бело. Морозно. Метель. Окна в хате покрыты льдом, замурованы. Снег заползает в оконные щели внутрь избы. Нестерпимо нудно сидеть день за днём на печи. Эх, выбежать бы за порог, на воздух или хотя бы в сени! Да куда там — холодно.

Но вот наконец потеплело. Окна оттаяли, в них уже не вмещалось золотое половодье. А солнце так и манит на простор.

И он выбежал из хаты как был — босой, без шапки, в одной сорочке. На дворе тепло. Завалинка уже высохла, парует, шастай по ней туда и обратно сколько хочешь. Около порога тоже сухо, да и на грядках, как видно, подсохло. А вон там далеко, под грушею, где виднеется пожелтевшая прошлогодняя трава, уже щетинится зелень. Как интересно смотреть на неё! А ещё лучше коснуться рукой…

В один момент он перебежал на то манящее под грушей место, и вскоре в руках у него был целый пучок зеленоватых, продолговатых и таких милых травинок. А вон, немного дальше, у вишняка, ещё зеленее. Ой, как там хорошо!., И желтобокие неугомонные синицы из того вишняка зовут: «Сюда, сюда, сюда…» А вон далеко за рвом, по ту сторону улицы, повторяется такое же: «Дзинь-дзинь — сюда, сюда…» — но только громче и беспрестанно: «Дзинь-дзинь…»

Что ж это такое?..

И он махнул туда.

В небольшом, без потолка, с глиняным верхом хлевушке около толстенного, как бочка, пенька стоял незнакомый дядька. Он был в засаленном до черноты тулупчике, подпоясан фартуком. Дядька топтался около пенька и беспрестанно бил и бил молотком. От раскалённого, красного железа во все стороны с шипением, как осы, брызгали искры. Они летели аж во двор, и вместе с ними вылетало это самое «Дзинь-дзинь — сюда, сюда». От ударов молотка железо гнулось, сворачивалось в кольцо, и вскоре из бесформенного, неуклюжего куска получилась новенькая подкова.

— Васелино? — донеслось откуда-то. — А твоё дитё голое-голисенькое, вон топчется около кузницы.

Потом послышалось материнское встревоженное:

— Савко!..

Он стрекотнул улицей, перепрыгнул через ограду и очутился на огороде. Вдруг поскользнулся и упал в какую-то колдобину. Но она была неглубокая. Савка выбрался из неё и что было духу помчался огородами.

Уже в сенях мать ошпарила его ладонью ниже спины, и он в тот же миг очутился на тёплой печи. Руки и ноги кололо, грязь расползлась по всему телу и холодила.

Его выкупали в корыте, напоили чем-то очень горьким и закутали в тёплый тулуп. Но это не помогло. Грудь распирал кашель, становилось то холодно, то жарко. Около него всё время была мать. А потом она начала почему-то отдаляться, исчезать в густом до черноты тумане, а на её месте появился в тулупе, подпоясанный фартуком кузнец: он то вырастал, то становился совсем маленьким, но беспрестанно бил молотком в темя, в грудь, да так, что в голове даже гудело, а искры наполняли хату, роились, жужжали и нестерпимо пекли тело.

Болел он долго, но всё же выздоровел.

Позже, уже будучи взрослым, Савка не раз бывал в кузне, брал в руки молот, но по-настоящему помахать им ему ещё не приходилось. Однако ту мечту — месить железо — не погасили ни годы, ни работа с серпом или косою, ни даже чумакование. Когда же Савка попал в кузницу Данилы, то желание стать кузнецом разгорелось ещё больше. И вот сегодня наконец-то он по-настоящему поработал у наковальни. Савка, конечно, понимал, что ему далеко ещё до мастерства, но приятно и то, что хоть в охоту намахался молотком, А когда же он сам, без помощи Лаврина, согнул в кольцо раскалённое железо, то почувствовал, как радостно ойкнуло сердце в груди, и он, Савка, вдруг стал каким-то другим — будто сразу повзрослел, у него прибавилось сил, и он поверил в себя, поверил, что и он на что-то способный…