Искры гнева - [14]
В ушах. Савки до сих пор звучали слова Лаврина о железе: «Из него и наральник, и копьё…»
— Савко! — послышался голос матери. Обеспокоенная долгим отсутствием сына, она вышла на улицу в надежде встретить его. — Савко! Где ж ты был так долго? Ждала тебя к обеду — не пришёл. И в полудник — тоже. Уже ведь вечер. Ой, какой же ты? — всплеснула она вдруг ладонями. — Будто побывал в печной трубе или в кузнице.
— В кузнице, мама, в кузнице! — воскликнул радостно, с гордостью Савка, целуя мать в седеющие виски. — Я — кузнец.
Просторная, в три окна, комната со времён старого Петра Кислия, который построил её, называлась «голодной» или «кладовой»: туда складывали разные домашние вещи и товар, иногда зерно. Отпрыск Петра — Саливон — превратил эту комнату в гостиную. Её побелили в светло-голубые тона, на стенах развесили ковры, а на них — пистолеты, сабли, портреты каких-то военных и неизвестных панов; у стен вместо лавок поставили табуреты. Большой стол, который находился раньше в святом углу, сейчас красовался посредине комнаты, заваленный всякими побрякушками, трубками и разных размеров поставцами[7]. Всё это, по мнению молодого Кислия, было на манер панских гостиных и отличалось от обыкновенных казацких и сельских комнат, показывая зажиточность и достоинство хозяина.
Сегодня утром по приглашению Саливона его посетили бывшие казаки — дуки[8] Чуб и Саломата. Угощая гостей крепкой брагой, хозяин признался, что с тех пор, как в кузнице Лаврина загорелся тот удивительный чёрный горючий камень, он не знает покоя и думает-гадает, как бы этот камень завезти сюда, в Каменку, и вообще в эти края.
— В кузне — видали. А горит ли он в пени? — спросил предусмотрительный Саломата.
— Пробовали уже. Горит, — заверил Кислий. — В моей винокурне пробовали.
— А будет ли он дешевле дров? — вёл своё тот же Саломата.
— Если вывозить большими мажарами, то будет даже дешевле древесного угля, — сообщил Саливон. — А добираться туда не так уж и далеко… И лежит ничей. Бери сколько хочешь.
— Надо же, ничей! Бери и вези? — удивлялся Чуб. — Это, наверное, потому, что мало кто знает о нём.
— Довольно того, что знаем мы. И упустить его не должны! — решительно заявил Кислий. — Поэтому я и позвал вас.
— Да, если такое дело, то зевка, разумеется, давать нельзя, — согласился Саломата. — А всё-таки давайте подумаем, какая нам будет от этого польза.
Кислий снова стал убеждать, что такое чумакование очень выгодно, вот только набрать надо в дорогу побольше мажар.
Начали подсчитывать: набралось тридцать возов.
— Маловато, — вздохнул Саливон. — Нам ещё бы десятка два-три наскрести и чтоб мажары были большие.
Всё можно было бы решить, конечно, очень просто — привлечь к участию в новом обозе чумаков-камеичан, как это делалось раньше. Но Кислий не хотел общаться с беднотой.
Посоветовавшись ещё, решили: день-другой подумать, а потом сойтись и снова потолковать.
Не успели дуки выйти со двора, как приехали паны: сосед-помещик, молодой Казьо Пшепульский, со своим родственником, который при незнакомых называл себя, подчёркивая свою знатность, Йозеф-Януш Кульчицкий. Молодые люди подъехали к дому, слезли с лошадей, кинули поводья женщине, которая проходила поблизости, и начали подниматься на крыльцо. Саливон поспешил к гостям, едва успев выхватить из сундука и надеть праздничный жупан.
Чтобы всё было так, как Кислий видел у знатных панов, он ударил несколько раз в ладони, а потом крикнул:
— Гей, сюда!..
На вызов вошёл мальчик лет двенадцати-тринадцати, в белой с расшитыми оплечниками рубашке, в широких чёрных шароварах, подпоясанный зелёным поясам.
— Вина и мёду! — приказал Саливон.
— А где ж оно? — невозмутимо, с безразличием спросил мальчик.
— Пусть Одарка позаботится. Быстро! — крикнул Кислий.
Мальчонка, зевая, переступал с ноги на ногу и не уходил.
— Быстрее! — уже багровея, приказал Саливон.
— Так тётки Одарки нет в хате, они в куря шике. Курен щупают… — начал было мальчик, но Кислий не дал ему договорить.
— Прочь отсюда! — загремел он. — Господа, очень извиняюсь, — обратился Саливон мягко к гостям, — придётся выйти, дать приказание.
Уже в сенях, на ходу Кислий отпустил мальчику оплеуху, метнулся к погребу, налил в кувшины несколько жбанов вина и мёду и всё это отнёс на кухню и поставил на поднос. Когда вернулся в гостиную, снова захлопал в ладоши.
— Вина и мёду! — проговорил Саливои твёрдо и небрежно, пытаясь быть спокойным и в то же время изображая из себя важного господина.
Мальчик нёс поднос неумело. Налитое в кувшины доверху вино переливалось через край, стекало на руки, на рубашку. Увидев это, Саливон от злости изменился даже в лице, он готов был уже ястребом кинуться на мальчишку, но в этот момент вдруг услышал:
— Пан Кислинский!..
Саливон застыл, прислушиваясь, лицо его расплылось в радостной улыбке, — это ж подтверждение того, к чему он стремится, что даже снится ему во сне; да, подтверждение того, что он не какой-то казак или гречкосей, а пан… пан Кислинский… Вот если бы ещё подтвердить это официальной бумагой, а там прибавилось бы и заветное, давно желанное — шляхтич, а может, и дворянин…
Алексей Николаевич Леонтьев родился в 1927 году в Москве. В годы войны работал в совхозе, учился в авиационном техникуме, затем в авиационном институте. В 1947 году поступил на сценарный факультет ВГИК'а. По окончании института работает сценаристом в кино, на радио и телевидении. По сценариям А. Леонтьева поставлены художественные фильмы «Бессмертная песня» (1958 г.), «Дорога уходит вдаль» (1960 г.) и «713-й просит посадку» (1962 г.). В основе повести «Белая земля» лежат подлинные события, произошедшие в Арктике во время второй мировой войны. Художник Н.
Эта повесть результат литературной обработки дневников бывших военнопленных А. А. Нуринова и Ульяновского переживших «Ад и Израиль» польских лагерей для военнопленных времен гражданской войны.
Владимир Борисович Карпов (1912–1977) — известный белорусский писатель. Его романы «Немиги кровавые берега», «За годом год», «Весенние ливни», «Сотая молодость» хорошо известны советским читателям, неоднократно издавались на родном языке, на русском и других языках народов СССР, а также в странах народной демократии. Главные темы писателя — борьба белорусских подпольщиков и партизан с гитлеровскими захватчиками и восстановление почти полностью разрушенного фашистами Минска. Белорусским подпольщикам и партизанам посвящена и последняя книга писателя «Признание в ненависти и любви». Рассказывая о судьбах партизан и подпольщиков, вместе с которыми он сражался в годы Великой Отечественной войны, автор показывает их беспримерные подвиги в борьбе за свободу и счастье народа, показывает, как мужали, духовно крепли они в годы тяжелых испытаний.
Рассказ о молодых бойцах, не участвовавших в сражениях, второй рассказ о молодом немце, находившимся в плену, третий рассказ о жителях деревни, помогавших провизией солдатам.
До сих пор всё, что русский читатель знал о трагедии тысяч эльзасцев, насильственно призванных в немецкую армию во время Второй мировой войны, — это статья Ильи Эренбурга «Голос Эльзаса», опубликованная в «Правде» 10 июня 1943 года. Именно после этой статьи судьба французских военнопленных изменилась в лучшую сторону, а некоторой части из них удалось оказаться во французской Африке, в ряду сражавшихся там с немцами войск генерала де Голля. Но до того — мучительная служба в ненавистном вермахте, отчаянные попытки дезертировать и сдаться в советский плен, долгие месяцы пребывания в лагере под Тамбовом.
Ященко Николай Тихонович (1906-1987) - известный забайкальский писатель, талантливый прозаик и публицист. Он родился на станции Хилок в семье рабочего-железнодорожника. В марте 1922 г. вступил в комсомол, работал разносчиком газет, пионерским вожатым, культпропагандистом, секретарем ячейки РКСМ. В 1925 г. он - секретарь губернской детской газеты “Внучата Ильича". Затем трудился в ряде газет Забайкалья и Восточной Сибири. В 1933-1942 годах работал в газете забайкальских железнодорожников “Отпор", где показал себя способным фельетонистом, оперативно откликающимся на злобу дня, высмеивающим косность, бюрократизм, все то, что мешало социалистическому строительству.