Искатель, 2017 № 08 - [23]

— На долг это очень похоже.

— Конечно. Человек — существо по своей природе социальное. А природа всегда берет свое, даже если ей сопротивляешься.

— Ничего — я еще посопротивляюсь, — упорствовал Тед.

— Ей-богу, в споре монолог дается нам куда легче диалога… Ты юн, сын, как же ты юн! — с горечью восклицал отец. — А ведь тебе уже под сорок…

— Ну да — я юн душой и сердцем!

— К сожалению, еще и умом.

— Зря ты так, — поджимал губы Тед. — Я не один такой. Было бы за что меня винить…

Отец на несколько мгновений замолкал, чтобы дать сыну передышку, но долг человека, несущего ответственность за то самое общество, которое несло ответственность за него, заставлял его вновь открывать рот и наставлять на путь истинный своего отпрыска, который этого пути не ведал и не видел, а тем более — и не подозревал, что тем путем идти он должен с радостью и со все разгорающимся стремлением отдавать долги, такие доступные и благодарные.

— Каждый человек умнеет по-своему, а вот дуреет уже по общим лекалам, — доносилось до Теда, когда Миллер-старший заговаривал вновь. — И даже когда он мудр общей мудростью, он просто глуп вместе со всеми.

— А? Ты о чем? — Тед, погруженный в азарт морского боя, в котором он руководил взятием на абордаж пиратского фрегата, не только терял нить рассуждений, но и просто забывал, о чем, собственно, велся разговор.

— Каждый человек — раскузнец своего счастья, говорю, — устало отзывался отец.

— Пап! — не без раздражения восклицал Тед. — Я тебе уже сказал, что у меня с любовью того… не складывается… Что ж ты такой… такой… непонятливый!

— Сама по себе любовь в негостеприимной земле не взойдет.

— Само собой… — поначалу соглашался Тед, но тут до него доходил смысл отцовской реплики: — То есть я еще и виноват?

— Сынок, по-моему, ты не очень представляешь себе, что такое любовь…

— Хочешь спросить, пойму ли я, когда влюблюсь? Конечно. Хочешь быть с другим человеком. Не спишь из-за него. Работать не можешь. Аппетит теряешь. Короче, если стал сам не свой — все, считай, любовь накрыла.

Отец крякал. Теду казалось — насмешливо. Он осознавал, что должен доказать отцу, что кое-что знает о любви. И знает немало.

— Вот ты говоришь: «любовь», — нервно наседал он на родителя. — А что «любовь», что?

— Любовь? Есть просто люди, а есть человек, вокруг которого вращается наш мир. Разве тебе не нужно таких головокружительных впечатлений и эмоций? Не хочется сходить с ума? Любовь — лекарство души.

— Лекарство души — это счастье. А любовь… Любовь — собственническое чувство, поэтому воспевать его стоит с осторожностью: иногда она прекрасна, иногда уродлива.

— Любовь заставляет нас творить чудеса.

— Любовь заставляет нас творить глупости! Наносить раны и обиды. Дуться друг на друга, как мы с тобой. Ну его…

— Я пришел к выводу, что большая часть обид наносится не по злости и даже не по недомыслию, а по недоразумению. А что до глупости… Глупость — часть нашей природы.

— Природы человека?

— Конечно. Как борода — еще не признак козла, так и наличие мозга — еще не признак ума. Наша глупость — продолжение нашей мудрости, как кишечник — всегда продолжение даже самых красивых губ. Мудрость — не предохранитель от глупости. Они идут рука об руку. Наша глупость — это наш блеск. Мудрость — всего лишь пропитка, грунтовка, основание. Но ничто не блестит так, как наша глупость.

— Это интересно. Получается, человек совершает глупости сознательно?

— Интересно!.. Да это… это феноменально! Конечно, сознательно. Он же разум совсем не теряет.

— Но ведь бывают ситуации, когда безумие застилает разум.

— Когда застилает разум, это отдельный случай, сынок. Тут уж человек не властен над собой. Но многие глупости совершаются им в, так сказать, твердом уме и здравой памяти.

— Так а на что же он надеется? Кого он хочет обмануть?

— Человек надеется, что последствия любых его ошибок рассосутся благодаря феноменальным рассасывающим свойствам субстанции, известной как Время Все Расставит По Своим Местам. Поэтому считает, что немного глупости не повредит.

— И что же ты предлагаешь?

— Ты о чем? — Черная мохнатая гусеница отцовской брови вопросительно ползла вверх.

— Глупость следует запретить?

— Глупость, как и любовь, не запретишь.

— Пап, ты же только что говорил, что глупость подчиняется разуму. А все, что подчиняется разуму, можно сознательно контролировать, ограничивать, в конечном счете — запрещать.

— Ну, а что запреты? У нас грехи и пороки под моральным запретом, а некоторые — так вообще под законодательным. И что? Грешат. Разве никто никого не убивает? Прелюбодеяние вон и вовсе превратилось в обыденную вещь и даже поощряется.

— Люди стремятся к счастью, пап… Как могут, стремятся…

— К счастью! — чуть ли не хохоча, восклицал отец. — Я верил когда-то в эту чушь, но это было так давно… С тех пор прошло столько времени, что вся утекшая отсюда вода успела не один десяток раз вернуться к нам дождями. Мои когда-то черные-как битум волосы насквозь седы. Ногти проедены отвратительной желтизной. Кожа вся в бурых пятнах. Белки глаз обратились в желтки. И только перхоть все так же молода и обильна. А вот веры моей в человека нет и в помине. Счастье! Ха! Многие отчего-то путают счастье с комфортом, с тем, что называется «наслаждаться жизнью». Счастье — когда доволен не только ты. Это когда довольны тобой, когда радость живет в каждой мелочи, когда в душе не заходит солнце, когда есть правда и не может быть лжи.