Искатель, 1983 № 01 - [17]

— Тонь… Словом… возьми себя в руки. Ты же мужчина.

У него оборвалось внутри. Он не слышал, как появился в дверях Борис, лишь повернулся, когда Клавка умолкла. — Доброе утро…

— Д-о-оброе, — ответила она через силу.

— Надо поговорить.

— При Антоне нельзя?.. Я сейчас не могу. А что?

— Ничего, — усмехнулся Борис, — просто любопытно, как вы… как вам тут удалось уцелеть.

— А что удивительного, — голос ее вздрагивал в нарочитом смешке, — анкета спасла. Из комсомола ты меня погнал, с дядькой тоже…

— Ясно. Антон как хочет, а я ухожу немедленно.

Лицо ее вспыхнуло, стало злым, некрасивым.

— Далеко не уйдешь. Советую подняться и там ждать. Понятно? Подняться и ждать…

Тишина, тяжелое дыхание Борьки, затихшие в сенях шаги.

— Тонь, — произнесла она каким-то странным, скрипучим голосом, — нет Зои Никитичны, мамы нет. — И мягко лбом ткнулась ему в плечо.

Он замер, окаменел, положив ей руку на стриженый затылок. В какое-то мгновение ужаснулся своей выдержке, сухим глазам, лишь голова горела огнем да во рту сухота. Все пытался вспомнить то июньское утро в сладком запахе акации, в горьковатом: дыму бомбежек, и что она ему говорила, мать, склоняясь над баулом, запихивая туда шерстяные носки, хотя на дворе была духота. Спокойно и просто. Мать не. умела плакать. Бывало, собирала мужа. Теперь сына. Когда-то она была пулеметчицей в отряде отца.

Клавка, оторвавшись от плеча, подняла к нему смятенное, мокрое лицо.

— Как это было? — спросил он.

И так же замкнуто, в тупом забытье слушал ее сбивчивый рассказ. Как они ехали в толпе беженцев за колхозной отарой под Александровкой, где прежде рыли окопы. Как налетели самолеты и все перемешалось — люди, овцы, телеги, детские коляски.

— Еле вытащила ее из кювета, такая она была тяжелая, неживая. И по полю, по полю к березе на холме. Именно к березе, чтоб запомнить место. Хорошо, земля песчаная, у меня в сумке нож завалялся, кухонный, так и рыла весь день, до вечера. А немцы перли по шоссе в машинах, смеялись, махали руками.

Концами платка крепко утерла сырое лицо.

— А этот парень… партизан. Пока все.

«Значит, связана с партизанами. — Он принял эту новость с отупевшим спокойствием. Угольком затлел вопрос о дядьке. — С кем она под одной крышей? А может быть, ей такая крыша и надобна? Какая крыша?»

— Говори все!

Ее ладонь почти просяще легла ему на руку, он отвел ее, сказал жестко:

— Мне можно.

— Я уже говорила. Там решат… У них сейчас строго, но я за тебя поручилась. Как дальше действовать, дядя Шура скажет.

«Убивать, убивать их, гадов, под корень. Где только можно, любым способом, — думал он с неотступно стоящей перед взором картиной похорон под березой. Мать, заплаканная Клавка с кухонным ножом… — Нет оружия — голыми руками, зубами. Только так!» — Он чувствовал, что задыхается. Даже тогда, в застенке, не было такой огненной, выжигающей нутро ненависти.

— Тонь, я все понимаю.

— Понимаешь, тогда ответь, наконец! Дядька о твоих делах знает?

— Тебя это не касается!

— Ладно, как хочешь.:

— Не все зависит от моего хотения. Есть ситуации, о которых лучше не знать, так надежней.

— Будь они прокляты, эти ситуации, когда перестаешь доверять друг другу и самому себе, — произнес он, глядя перед собой.

— Потерпи три дня, — тихо сказала Клавка, — если решат, за вами пришлют. А пока хоронитесь на чердаке. Днем не выходить. Они ведь к нам заглядывают, гостят…

«Они — это немцы…»

Клавка отвела глаза, просяще добавила:

— Тонь, сделаю, что могу, в остальное не суйся.

Слово-то какое — не суйся. Ну что ж, пусть будет так, поможет, это главное. И как ни горько, надо терпеть, ждать. Такая жизнь… Совсем не та, что была. Словно теперь лишь до конца осознал, как далеко ушло детство.

— Тонь… не думай об этом. Нельзя тебе распускаться.

— Ты о чем?

— О маме.

— Помолчи.

…Рановато, голубочка, встала…

Дядя Шура смотрел на них с крыльца, лицо его было пасмурным, твердые обросшие бородой губы сжаты.

— Пора снедать…

Борис лежал на сене, заложив руки за голову.

— Бриться зовут. И завтракать.

— Отворковались?

— Борь, мамы нет.

— Откуда тебе известно?

— От Клавки.

— Не верь им. Обоим.

— Сама схоронила. При дороге. Ножичком землю… кухонным.

И вдруг на него накатило. Острой, выворачивающей наизнанку бедой. Бухнулся головой в колючее сено, сцепив зубы, сминая медленно подступающий к горлу комок. Борис что-то говорил ему вполголоса, успокаивал, а он все кусал до крови губу. Потом отвалился навзничь и долго еще лежал, сдерживая прыгавшее дыхание.

— Слушай, у Клавки есть ход к партизанам.

Борис встрепенулся, сел, торопливо застегивая на груди рубашку.

— Дядька в курсе?

— Не знаю.

— Но это просто здорово. В партизанах тоже воюют!

Антону была неприятна эта его веселая суетливость. Узнай он о. смерти Борькиной матери, ему было бы не до веселья… Видно, война черствит людей.

* * *

Непривычная трапеза «при закрытых дверях», с плотно занавешенными окнами, с мрачноватым хозяином во главе стола — лысая голова, черная борода, — в черном аккуратном костюме, вновь напомнившем институтского историка. До чего же он был непохож на того себя, униженно сетовавшего на судьбу в отцовом кабинете. В красивом грубоватом лице его жила непонятная, раздражающая властность, мужицкая грубоватость, хотя, возможно, это и было всегда его сутью, существом исконного лесовика, бывшего офицера «из простых», промахавшего шашкой две войны и сейчас чувствовавшего себя привычно-уверенным — и где? У немцев! Чем он тут жил, на что душой опирался, что у него на уме?