Искатель, 1983 № 01 - [15]

Он видел ее черные, истомлённые лихорадочной мыслью зрачки, она словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Потом шагнула к окну, вглядываясь в серую темень рассвета:

— А вот и он. Один. — И облегченно опустила плечи.

Антону стало не по себе. Выходит, мог быть не один? Но в таком случае оба они здесь в западне? Скрипнули входные двери, что-то ухнуло на пол, должно быть, охотничий рюкзак, хозяин все еще возился в сенях. Антон сказал, не поднимая глаз, точно незнакомой, в чью хату они заглянули по пути:

— Дай нам хлеба, если найдется, и мы пойдем.

— Попьете молока, и на чердак. Отоспитесь до вечера. Там подумаем.

* * *

Он ощущал легкое касание ее рук, запах травяного настоя и тот особый горячий запах липы, всегда исходивший от Клавки, ее мгновенный, порывистый шепот: «Ты все сказал, все до конца? Правда?» И оттаявший взгляд, в котором лучилась непривычная кротость. Погладил ее по голове как ребенка, она продолжала смотреть на него пытливо, с какой-то искоркой надежды, долго, бесконечно.

Потом все смешалось, навстречу полетела земля в немой карусели полей и лесов, он падал с остановившимся сердцем, ожидая конца… Шлепнулся мягко, увидел перед собой смеющееся лицо горбуна с бородой и ружьем за плечами. Тот позвал Клавку, и она стала удаляться к горевшему вдали зареву, пятясь и перелетая через сумеречные пороги коридоров со множеством каких-то часовых в касках, робко помахивая рукой, точно обещая вернуться. И он уже ничего не видел, кроме печального света ее мерцающих глаз, еще тянувшихся к нему из немыслимой дали…

Черный квадрат слухового окна. Дробящиеся в ресницах звезды… Сколько же он проспал? Сон отходил с томящей тяжестью. На душе было смутно. Он прислушался к ровному дыханию Бориса, изредка перебивавшемуся коротким стоном, и даже позавидовал — здоров дрыхнуть. Откуда-то донесся легкий скрип калитки, тяжелые, нетаящиеся шаги, потом все затихло, но сонная одурь уже слетела с Антона, до предела обострился слух. Он поднялся и на цыпочках, словно его и впрямь могли услышать, подошел и выглянул в окошко. У ворот в ночи золотилась огоньком цигарка. Луна чуть проскальзывала сквозь несущийся мрамор облаков, и ему показалось, что на скамейке сидит хозяин — знакомо покатая глыба спины в старом ватнике. Да и кому еще быть? Потом огонек двинулся и вновь замер. Антон затаил дыхание, кровь толчками билась в висках.

Чертовщина… Чего боится? Пожелай дядька, давно бы их выдал, еще тогда, на рассвете. А что, если тогда было не с руки?

Уже плохо соображая, что делает, лишь повинуясь инстинкту, он почти соскользнул с лестницы, прокрался к калитке и, никого не видя, не различая впереди в темноте, вышел наружу. И тотчас, еще не взглянув, почувствовал, что дядька на прежнем месте, на скамейке. Ждет? Кого? Или еще не ночь и человек вышел подышать? Знать бы, сколько времени. Дядька, конечно, заметил его: выскочил постоялец, будто за ним гнались. И кажется, даже усмехнулся. Но виду не подал.

— А я было собрался за тобой.

— Зачем?

— Закури. Побалакать надо.

Одежда и говор странно меняли его. Ничто не выдавало в нем прежнего профессора. Да и прежде был прост, мужицкого корня.

Антон все еще вслушивался, вглядывался в темноту — ждал хозяин кого-то или сам собирался идти. Куда? Зачем? Все-таки хорошо, что пистолет в кармане, в случае чего разбудить Бориса — и ночь не выдаст.

— Садись, садись, покури, — повторил дядя Шура. — И как вам только удалось вырваться?..

Антон на ощупь свертывал цигарку, прикуривая, рассыпал махру и понял, что выдал себя, рука слегка дрожала.

— Грехи наши тяжкие, человек посреди войны как челнок в океане — сухим не выйти.

«Сам-то вышел ли? И о чем он говорит? Как спросил вначале: «вырваться» или «выбраться»? Или это одно и то же?»

— Как вырвались? Как все.

— Ну уж как все. Все по-иному выбираются. Лесами… А что? Тоже верно. Лесом идти — закосят.

Антон молчал, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Где-то на путях свистнул паровоз, донесся отдаленный перестук буферов. Лениво сбрехнула собака и умолкла.

— Не понимаю, о чем вы.

— О том самом. Небось знаешь.

— Нет! — Его начинала раздражать эта лукавая болтовня с подвохом.

— Зато я знаю. — Дядя Шура зашелся беззвучно, и было в этом смехе нечто такое, отчего Антон невольно поежился. — Батьку своего, часом, не опозорил, чекиста бывшего?

— Никого я не позорил, — внезапно охрипшим голосом произнес Антон, даже не понимая, что оправдывается в том, чего этот дядя и знать не мог. — А отца не трогайте, он-то был честен, чист как стеклышко, и не вам его судить. Правда свое взяла, воюет он… — Хотел добавить «в отличие от некоторых учёных деятелей», но, поймав словно бы удивленно скошенный взгляд хозяина, прикусил язык. И без того потерял осторожность, забыл, с кем говорит.

— Ну еще бы, все свои, — ввинтил дядя Шура, — ворон ворону… Хотя теперь-то что… — И махнул рукой.

— Чего вы хотите? — Антон поднялся, чувствуя, как накипает в душе, и плевать ему было, раз уж этот тип задел отца — самое святое.

— Понять хочу, — сказал дядя Шура и тоже поднялся, кончив окурок каблуком, не спеша тронулся по тропе к дороге, к станции, как бы приглашая за собой Антона, — тот пошел следом.