Искатель, 1974 № 04 - [54]

Мины — 126

Газгольдеры — 2

Торпедные катера — 7

Пароходы — 1

Самолеты — 8

Тральщики — 3

Все это было уничтожено нами наверняка и явилось результатом бессонных ночей, долгих ожиданий, выслеживания и сотен часов, проведенных среди хлещущих волн и пронзительного холода. И едва ли нужно осуждать нас за гордость своими трофеями.

Наградили нас за это тоже неплохо. Хоскинс, мой старпом, о нем речь пойдет буквально через минуту, предложил составить еще и такой список:

DSO — 1

DSC — 1

DSM[3] — 3

Ни тогда, ни теперь эта затея мне не нравилась… Но мы сбили, действительно сбили эти самолеты. Действительно потопили эти торпедные катера и тральщики. Действительно уничтожили все остальное. И я полагаю, что медали — тоже нечто вроде тех же трофеев. Однако мне казалось, что на эти трофеи надо смотреть совсем иначе: нарисовать их вот таким списком, чтобы все ходили и смотрели на них, я считал чем-то не слишком красивым.

Команда корабля состояла из двадцати двух матросов, в основном расчеты орудий, и двух офицеров. Я был капитаном КЛ-1087. Вторым офицером был старпом Джордж Хоскинс.

Странно, как долго можно находиться с человеком в очень близких приятельских отношениях, быть обязанным ему жизнью, а в результате совершенно ничего о нем не знать. Хоскинс мне нравился за многие качества, которые он не однажды проявлял в самых разнообразных критических случаях. За смелость, хитрость, безжалостность. Словом, за все качества, так необходимые сорвиголове. Что касается всего остального, то я попросту закрывал глаза. Он прекрасно управлялся с кораблем. Палуба всегда чиста. Машина работает как по маслу. Команда прекрасно организована и снабжена всем необходимым. Но было в нем всегда нечто, чего я не знал, да и знать не хотел.

Что-то было в его глазах… Хоскинс — маленький, аккуратный человек. Лейтенант запаса, который до войны работал, кажется, продавцом. Целых три года мы провели вместе, и ни разу он не подвел меня. Даже в тех случаях, когда мог подвести любой. Он получил медаль — ту самую, которую хотел изобразить на щитке переднего орудия, — вполне заслуженно. И все же нечто в глазах его говорило, что он беспокоился вовсе не о том, чтобы сбить побольше вражеских самолетов и потопить побольше торпедных катеров. Его волновало лишь одно: чтобы о его подвигах узнали в адмиралтействе, а оттуда — и вся публика. Чтобы всем стало известно, какие асы капитан-лейтенант Рэнделл и лейтенант Хоскинс.

В какой-то степени он имел на это право. Наша канонерка была прекрасным кораблем и имела великолепный послужной список. Частенько ее имя появлялось в газетных заголовках. Однако основная заслуга наша была не в том, что о нас писали газеты, а в том, что мы сделали для этого… Главным для нас было реальное количество потопленных кораблей, сбитых самолетов — конкретные, истинные шаги к победе. Сомневаюсь, что Хоскинс видел нашу службу именно в таком свете…

Обычно мы возвращались в гавань перед самым рассветом с прошитыми пулеметными очередями бортами, с короткой записью в бортовом журнале: «01.25. Потоплен вражеский торпедный катер», — свидетельствами дикой нервной ночи. И всегда в глазах старпома можно было прочесть: «Это должно попасть в газеты! Мы должны получить еще одну медаль. Я получу еще полнашивки, а с нею и прибавку к жалованью. А ведь мы могли потопить и два торпедных катера…»

Но правильность своих предположений о нем я мог подтвердить лишь одним примером. Когда я вспоминаю это дело теперь, оно кажется довольно незначительным. Речь идет о немецком самолете. Однажды рассвет застал нас за поисками упавшего в море возле Дюнкерка ланкастерского бомбардировщика.

Летчиков мы так и не нашли — нашли нас. Отыскал патрульный Ю–88, вынырнувший со стороны моря и пытавшийся нас разбомбить с пике. Наши пулеметы прошили «юнкерс» во время пикирования: в это утро мы не снимали пальцев со спускового крючка. Самолет с ревом ушел, а за ним летели куски крыльев и фюзеляжа. Потом он неожиданно выровнялся прямо над нами, так и не сбросив бомбы. Оставляя за собой тонкий шлейф идущего из хвоста дыма, он скрылся из виду, направляясь к занятому противником берегу.

Я ни секунды не сомневался: мы не можем категорически утверждать, что самолет сбит. Было ясно, что до берега он вполне мог дотянуть. Хоскинс же сразу записал в бортовой журнал о происшедшем, стоило нам взять курс на Довер: «Уничтожен один самолет противника».

— Этого мы записывать не можем, старпом! — воскликнул я. — Он ведь еще летел домой, как жаворонок!

— Жаворонок, да с подбитым хвостом, — с улыбкой взглянул на меня Хоскинс. — Никогда ему не добраться до аэродрома! Я совершенно в этом уверен. — Обоим приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга за ревом наших четырех «паккардов». — Вы же видели, от него отваливались куски. Он вот-вот упадет.

— Он очень медленно терял высоту, — я покачал головой, — поэтому нельзя утверждать наверняка, что мы его уничтожили.

— Ну, почти наверняка. — Хоскинс улыбался ободряюще, словно был уверен: еще немного, и я увижу это дело с совершенно иной точки зрения. — Не много бы я на него поставил. — Но потом он все же добавил: — А кому от этого станет хуже?