Искатель, 1969 № 06 - [8]

— Здесь мы кавалеров держим, — озорно подмигнула Веселова. — Если имеешь, тащи его сюда — целей будет.

Обе прыснули, и, чтобы не расхохотаться, Веселова пошла вперед чуть не вприпрыжку.

— Ты будешь дежурить в коридоре каторжан. Вот туда и пойдем.

Они прошли два коридора со странными названиями — большой и малый срочный («Тут арестанты большие и малые сроки отбывают») и по лестнице начали подниматься на второй этаж. На средней площадке Веселова остановилась.

— Это окно, — она показала рукой, — выходит в тюремный двор. Тут всю ночь у нас лампа горит. Будешь ее керосином заправлять и следить, чтоб не тухла.

— А к чему это?

— А чтоб со двора часовому было видно, не идет ли кто по лестнице.

Верхняя площадка разделяла два коридора — слева срочный, справа каторжный. Веселова сразу повернула направо.

— Ну вот, гляди, — сказала она, прислонясь к притолоке, — тут и придется тебе ноченьки коротать. Двенадцать камер. В каждой, считай, по двадцать баб.

— И все каторжные?

— А как же…

— А за что сидят?

— Об этом не спрашивай. Тебе какое дело — сидят и сидят, а за что — нас не касается. Тебе бы скорей отдежурить, да и все.

Она хотела улыбнуться, но улыбка не вышла, только губы как-то неестественно скривились.

— Надоест взад-вперед ходить да в глазки посматривать — присядешь. Это разрешается. В окно смотри: церковь, колокола звонят, акация шумит. Вот тебе и веселье…

— Ой и тоскливо тут… — прошептала Шура, представляя, как она ночью будет ходить одна в этом коридоре.

— У нас-то еще благодать, — улыбнулась Веселова. — А вот побывала бы ты в пересыльной, в Бутырках. Там надзиратели с наганами наголо ходят, а начальник у них Дружинин — истинный зверь, говорят. Чуть что — схватят и в порку. А у нас, слава богу, тихо…

С лестницы они спускались молча, каждая задумалась о своем.

— Да ты не горюнься, — снова заговорила Веселова, — в каждом коридоре надзиратели.

— И все женщины?

— Мужиков у нас двое. Первый — старший надзиратель Куликов — при тюрьме живет, тюрьмой обогатился. Он не дежурит, всем хозяйством верховодит — кухней, прачечной, швейной мастерской, хапает все, что может.

— А второй?

Веселова коротко махнула рукой.

— Федоров. Старый мерин. Всю ночь в прихожей храпака задает. Послушаешь мужичий храп — все на душе повеселеет, — она толкнула Шуру локтем в бок. — А я сижу у входной двери. Рядом с привратной. За крайним столом.

— Тебе хорошо-о, — протянула Шура.

— Да не больно. Ночью в дрему клонит, а ты сиди слушай, не нагрянет ли начальница.

— А она и по ночам бывает?

— А как же! Ночью два обхода — то одна Спыткина, а то и вдвоем с начальницей. Тогда мы с Федоровым за ней — что твоя свита!

Остановились у решетчатой двери, ведущей из нижнего коридора в контору.

— А эта дверь у нас особая — вверху, видишь, решетка. Через нее прямо из конторы видно весь коридор. А отпирать ее надо так… — Веселова просунула через решетку руку и загремела ключом. — Вот и вся механика.

Дверь медленно, без скрипа открылась.

— Теперь шагай к Спыткиной. А вечером жди — приду на новоселье!

Старшая надзирательница долго и подробно растолковывала новенькой тюремные порядки, тыча костистым пальцем в инструкцию.

— В комнату-то переехала? — спросила она в конце беседы уже более мягким тоном.

— Вчера еще. Я так вам благодарна. Комнатка светленькая. Вот приберу как следует, хочу решиться в гости вас позвать.

— Ну, там посмотрим, — сказала Спыткина. — Ты, главное, работай. О гостях потом думать будешь. Что неясно — спрашивай. Сегодня у тебя первое дежурство — посмотрим, какой толк выйдет.

Шура уже взялась за ручку двери, но старшая кашлянула — она что-то хотела сказать, да, видно, не знала, как начать.

— Ты вот что… — сказала, наконец, она, — насчет мужиков осторожно, смотри. Княжна у нас… — она хотела сказать — старая дева, но осеклась. — Сама понимаешь… Она этого баловства не любит.

— Что вы, Вера Васильевна! — Шура впервые назвала Спыткину по имени. — Я девушка порядочная, жениха имею. Да боже меня упаси! Да разве я посмею такое…

— Ладно, знаю я нашу сестру… — улыбнулась Спыткина. — Божиться-то и я умела. Так-то…

* * *

Просматривая дела заключенных восьмой камеры, Пересветов почерпнул не много сведений — канцелярские бумаги немногословны.

Поразило, что большинство каторжанок — совсем молоденькие девушки. Самой старшей, кубанской казачке Анне Гервасий, сорок три года.

Как бы хотел пристав побыть в камере невидимкой хотя бы сутки, чтобы узнать этих людей, услышать их разговоры, понять мысли!

Гервасий схвачена на одной из баррикад Пресни.

И воображению пристава представилась женщина со злым лицом, готовая кричать и драться до исступления. Но с тюремной фотографии на него смотрела худенькая, маленькая женщина с большими глазами. Пересветов знал, что в камере к ней относились как к матери и звали ласково — Аннушкой.

Ну, а кто эти эсерки-«вечницы» Зоя Иванова и Наташа Климова и имевшие двадцатилетний срок две Маши — Никифорова и Шишкарева? Документы говорили: люди разных званий, осуждены за покушения на государственных особ.

«Конечно, — думал пристав, — ну какие у них могут быть твердые взгляды? Просто начитались о Софье Перовской и захотели разделить ее судьбу».