Искатель, 1969 № 06 - [24]

Пересветов тряхнул головой и открыл глаза.

«Экий дурацкий сон», — подумал — он и тут же вскочил. Усов! В его глазах сегодня был испуг. Да, да, испуг и еще что-то… Но что?

Резкий телефонный звонок заставил вздрогнуть.

Пересветов, тяжело дыша, схватил трубку.

Городовой простуженным голосом докладывал, что паренек, кажется усатый — в темноте не шибко разглядел, — только что спросил, который час.

— Что там у тебя хлюпает?

— Из будки звоню. Дождь, ваше благородие, льет как из ведра.

— Ну, стой по-хорошему.

Пересветов быстро оделся и легко сбежал вниз.

Люди из наряда дремали на лавках в дежурной.

Пристав вошел в темный кабинет и тут только почувствовал, что начало сосать под ложечкой. Включив настольную лампу, он сел в кресло и задумался: что же происходит, отчего появился этот противный, холодящий сердце страх?

«Усов? Да нет, он целиком в моих руках, он проверен и не подведет… Все ли предусмотрено? Все, безусловно, все».

Чтобы успокоить себя, он решил позвонить в тюрьму.

Барышня тотчас откликнулась и томно пропела:

— Соединяю.

Прошло полминуты, минута — тюрьма молчала.

Только на шестой, самый продолжительный, звонок ответил женский голос:

— Что вам угодно?

Пересветову показалось, что с ним говорит княжна.

— Все ли благополучно в тюрьме?

— Несомненно.

«Неужели она меня не узнает?» — подумал Пересветов.

— Госпожа Вадбольская, вы меня не узнали? Говорит Пересветов. Необходимо усилить надзор, так как можно ожидать пробега.

— Это совершенно невероятно, — сказали в трубке, и все смолкло.

Пересветов оцепенел, как от пощечины.

Когда он добивался телефонного разговора с тюрьмой, безотчетный страх притаился, но теперь, после диалога с загадочным женским голосом, вновь не давал покоя. Почему Вадбольская бросила трубку? А может, это была надзирательница? Но слова для надзирательницы были слишком культурны.

Теперь как-то надо было спасать положение.

Пересветов, ни секунды не мешкая, позвонил Воеводину, разбудил его и просил немедленно выслать к тюрьме из других участков усиленные наряды филеров и городовых, а сам кинулся в дежурную и крикнул:

— Тревога!

Через несколько секунд он уже бежал во главе наряда к тюрьме.

Косой дождь хлестал его разгоряченное лицо.

* * *

Нервное напряжение обитательниц восьмой камеры достигло такого накала, что Наташе и Аннушке пришлось употребить немало усилий, чтобы кое-как успокоить своих подруг.

Дикая сцена с начальницей, окончившаяся уводом Фриды и Веры в карцер, все еще стояла у всех в глазах.

Уголовные вернулись из прачечной рано и заявили, что вокруг тюрьмы «что-то никак людно, видать, филеров понаставили», а девочки затеяли шумную игру.

Перевернув «собачек» (так на тюремном жаргоне назывались скамейки), девочки сдвинули их в ряд и за частоколом ножек в углу встала та, что поменьше, — Оля.

— Во что это вы играете? — спросила Наташа.

— В побег, — ответила Люда, — я — часовой, а Оля — каторжная. Я буду ходить туда-сюда, а она побежит…

Странная эта игра кончилась тем, что Оля, перелезая через «собачку», стукнулась подбородком о ножку и разревелась. А Люда получила от матери очередной тумак.

Перед раздачей ужина в камеру заглянула Шура.

— Двоих за кашей! — приказала она и, когда Аннушка и Наташа вышли, шепнула: — Побег сегодня. В час.

— Но у Вильгельмины нет костюма.

— Я принесу. Как уснут уголовные — приготовьтесь.

…Ужин прошел оживленно.

Вдруг повеселевшая Наташа велела подружкам выложить на стол все съестные припасы.

— Разругались с начальницей и носы повесили. Подумаешь, невидаль. Давайте устроим настоящий пир. К черту хандру, к черту!

На столе появились колбаса, печенье, круглые дешевые конфеты, несколько яблок (все это припасли заранее), девочек усадили к сладостям, а их мамашам Аннушка вынула откуда-то из-под подушки засургученную четвертинку.

— Ой, да как же ты пронесла? — удивлялись женщины.

— На именины свои берегла… — сказала Аннушка и улыбнулась. — Да боюсь, в этакую жару протухнет.

К вечерней поверке, к восьми часам, пир был закончен.

Спыткина в сопровождении дежурной по коридору и надзирательницы пересчитала выстроившихся попарно арестанток, повернулась спиной и, пробурчав: «Покойной ночи…» — удалилась.

Дверь захлопнулась, замок щелкнул уверенно и солидно.

* * *

Дежурной по конторе до одиннадцати часов была Скворцова. Она так умаялась за день, что то и дело поглядывала на часы, скоро ли придет сменщица.

Оставалось ждать еще целый час, и тут вошла Шура с довольно большим свертком под мышкой.

Скворцова обрадовалась — будет с кем поболтать, спросила, что это за сверток, та ответила:

— Грязное белье, в прачечную отнести забыла. Отнесу в восьмую камеру — завтра утром уголовные прихватят.

Говорили они обо всем: и о погоде («в огородах все мокнет») и о начальнице («уж больно капризна, холера»), смеялись над храпом Федорова (заливистый, с присвистом звук долетал из привратницкой).

— У меня мужик тоже такой, — рассказывала Скворцова. — Так храпит, что я боюсь. Иной раз, не поверишь, на ночь уши ватой затыкаю.

— Ключ-то у Федорова взяла? — спросила Шура.

— А как же! Он ведь никаких звонков теперь не услышит.

Вскоре по одной начали собираться коридорные надзирательницы, кончающие свою смену. В прихожей конторы стало шумно — не заметили, как и подошел одиннадцатый час.