Исчезнувшая библиотека - [26]

Далее Гиббон отмечает, что по этому поводу безмолвствуют также «Абу-ль-Фида, Муртади и множество мусульман». И отмечает следующее:

Суровый приказ Омара противоречит здравым, ортодоксальным принципам мусульманских казуистов, которые категорически заявляют, что ни в коем случае не позволительно предавать огню религиозные книги евреев и христиан, добытые по праву войны,

прибегая при этом к авторитету Адриануса Реланда, выдающегося голландского арабиста, жившего в конце XVII века: тот утверждал в своем «Военном законе мусульман» («De jure militari Mohammedanorum»), будто «нежелательно жечь книги иудеев и христиан из-за почтения к имени Бога».

Гиббон не подвергал сомнению взгляд, прочно укоренившийся в арабских источниках — начиная с весомого «Указателя» («Аль-Фихрист») сына аль-Варрака («Книготорговца»), где перечислены все книги, арабские или переведенные на арабский, начиная с 988 года, какие прошли через руки автора, — согласно которому Иоанн Филопон дожил как раз до времени арабского завоевания. Эта датировка совпадает с той, какую можно вывести из заявления самого Филопона в комментарии на IV книгу «Физики» Аристотеля: «Говорю, что сегодня — 10 мая 333 года правления Диоклетиана» («Commentaria in Aristotelem Graeca», vol. XVII, Берлин, 1888, p. 703). К сожалению, однако, указание не однозначно, ибо год обозначен числом 333 еще в нескольких отлично сохранившихся кодексах, как, например, в Лауренцианском 87.6, XII века, но число 233 появляется в Марцианской греческой рукописи (230) — XIV или XV века, переписанной, по мнению готовившего берлинское издание Вителли, «достаточно небрежно». В первом случае дата — 617, во втором — 517 год нашей эры. В самом деле, Фабрициус — на его авторитет и опирался Гиббон — отталкивался именно от этого места в комментарии на IV книгу «Физики», чтобы иметь возможность согласиться с арабскими источниками, представляющими Филопона живым и беседующим с Амром в 640 году нашей эры. Однако в другом своем произведении, а именно, в шестнадцатой из восемнадцати книг «Против Прокла о вечности мира», Филопон пишет: «И ныне, в наше время, в год 245 правления Диоклетиана». По этому поводу Фабрициус, обращаясь к смыслу отрывка в целом, отмечает, что это указание на время следует понимать как «несколько неточное» (paulo laxius), и предлагает перевести это следующим образом: «Nam et non longe a nostris temporibus anno 245 Diocletiani» («Но не дальше от нашего времени, чем год 245, в правление Диоклетиана»)» («Bibliotheca Graeca», vol. X, p. 644, современное издание Харлеса). Известно, что имеющиеся у Симпликия (комментарий к «О небе» Аристотеля) цитаты из «О сотворении мира против Аристотеля» (несохранившегося труда, приписываемого Филопону) уже в XVIII веке заставили ученых предпочитать более отдаленную дату, а встречу с Амром приписывать путанице в арабских источниках.

Цель просветителя Гиббона была апологетической. Он снимал с арабов обвинение в преступлении, которого они не совершали, и приписывал уничтожение библиотеки разрушениям, какие причинил Цезарь во время войны в Александрии, а более всего грозному епископу Феофилу, «вечному врагу мира и добродетели, человеку дерзкому и злому, чьи руки пятнали то кровь, то золото», человеку, который разрушил Серапион. Гиббон, следуя за Тертуллианом («Апологетик», 18, 8), а более всего за Аммианом Марцеллином (XXII, 16), на самом деле путал царскую библиотеку с библиотекой Серапиона:

Не буду здесь повторять, — пишет он, — какой ущерб нанес Александрийской библиотеке пожар, невольно устроенный Цезарем ради своей защиты, и какой — пагубный фанатизм христиан, которые целенаправленно уничтожали памятники идолопоклонства. /…/ Но если, — продолжает он, — внушительные тома спорщиков, ариан или монофизитов, и в самом деле пошли на топку общественных бань, философ с улыбкой признает, что в конечном итоге они послужили на благо человечеству.

Удивительно, как Гиббон непосредственно связывает судьбу великих древних библиотек с историей бытования классических текстов, и как дух вольтерьянства ведет его от печального зрелища ущерба, нанесенного фанатизмом и человеческим безумием, к балансу, в конечном итоге позитивному: есть в таком взгляде на вещи нечто телеологическое — в том, сколь мало ценится утраченное.

Я искренне сожалею, — продолжает он, — о других библиотеках, более ценных, пропавших вместе с крушением Римской империи; но, серьезно оценивая ход веков, ущерб, причиненный невежеством, и бедствия войны, я более восхищаюсь сохранившимися сокровищами, чем сетую по поводу утраченных.

И тут Гиббон набрасывает беглыми штрихами очертания того, что считает основой сохранения традиции, в чем видит природу потерь, а также критериев, или свойств, направляющих сохранение:

Многие любопытные, интересные факты погребены в забвении, творения великих историков Рима дошли до нас в урезанном виде, и нам недостает многих прекрасных образцов лирической, ямбической и драматической поэзии греков. И все же мы должны радоваться, помня, что невзгоды времени и бесчинства людей пощадили творения тех классиков, одобренных древностью /вспомним классификацию, установленную Квинтиллианом/, которым предназначено первенство в гении и в славе.