Исчезновение Йозефа Менгеле - [42]

Кутаясь во тьму, он вслушивается в скрипичное кончерто гроссо Шумана, звучащее несмотря на нежное жужжание – и днем и ночью тот же стрекот, нежная музыка тропиков. В листве шуршит ветер, и Менгеле, вдыхая тухловатый запах гнилых плодов хлебного дерева, думает о ранней смерти Шумана, измученного слуховыми галлюцинациями, о самоубийстве Бернхарда Фёрстера после провала «Нуэвы Германии», основанной им вместе с женой Елизаветой Ницше, о времени, которое течет в этом пейзаже с неизменными сезонами, так обостряющем его тоску по родине и опустошенность: ему не хватает осенних туманов, первого снега в ноябре, и цветущих по весне лугов, и серебрящихся озер его юности. Менгеле знает: появись он там – ему не избежать тюрьмы. И он спрашивает себя: не лучше ли ему покончить с собой, чтобы больше не мучиться от пустоты и пытки изгнанием, от этой игры в гусёк[34], которую он заведомо проиграет, – столько союзников предают его и столько развелось врагов.

Франц Штангль, бывший комендантом лагерей уничтожения в Собиборе и Треблинке, в феврале арестован в собственном доме в Сан-Паулу бразильскими властями, незамедлительно экстрадировавшими его в ФРГ. Едва прозвучала новость о его задержании, как полный негодования Герхард поспешил в Серра-Негру заверить Менгеле, что он готов выступить гарантом безопасности для офицера СС, его соотечественника, «примерного служаки, лучшего из комендантов польских лагерей», – сказал Герхард тому, кто виновен в гибели миллиона человек. Менгеле удалось убедить его успокоиться и немного утихомирить неонацистскую активность в регионе Сан-Паулу, иначе он рискует привлечь внимание полиции и привести полицейских прямо к нему. К мучениям, вызванным арестом Штангля, добавляется в июне еще и разочарование в Шестидневной войне, за которой Менгеле ежедневно следит по новостям из телевизора, за несколько недель до этого купленного Гезой в подарок сыновьям. Насер – мифоман, он не лучше Перона. Его армии вместе с войсками арабских союзников раздавлены кучкой еврейских недоносков, сумевших овладеть Иерусалимом, Голанскими высотами, Синаем, всей Палестиной – Менгеле не может опомниться.

Дрожа от холода и слабости на смехотворной вышке, он следит за красной луной, скрытой за чреватыми дождем чернильными облаками. В ту сентябрьскую ночь 1967 года Менгеле предчувствует, что погиб. Он уже ничего не понимает в отторгшем его мире, которому больше не принадлежит, мире, извергнувшем его, – его, «форейтора дьявола». Всю южную зиму он смотрел по телевизору, как молодые немцы протестуют против дедовского порядка, дисциплины, иерархии, властей, как предъявляют старшим счет, как отвязные косматые юнцы приплясывают на Лете любви в Сан-Франциско или выбирают дорогу в Катманду[35], как в Америке белые встают на защиту черных. От нынешних немецких художников его просто тошнит – эти первые товарищества, выдвинувшиеся в Кельне, Мюнхене и Западном Берлине, Бойс и его социальные скульптуры из угля, строительного мусора и оксидированной стали, группа «Зеро», Рихтер, Кифер, венские акционисты Брус, Мюль и Нич[36], вспарывающие себе кожу и малюющие белые холсты собственной кровью, и психоделические музыканты, чьи провоцирующие синтезаторы, флейты и разряды перкуссий убивают вагнеровский лиризм. Их протяжные космические речитативы достигают самых глубоких недр немецкого духа и кричат о своем отчаянии, вытаптывая прошлое. Преследуемые образами войны, скульпторы, живописцы и музыканты бегут из ныне слащавой Германии, от ее лицемерия и бесконечной лжи, от презренной истории их родителей-хищников, от Германии с ее разрушительной яростью, камерой пыток, трясиной грехов человеческих, той Германии, что для них походит на правую створку «Сада земных наслаждений» Босха, страны ада и дьявола, очага кошмарной чумы, только что опустошившей Европу, с ее фабриками смерти Освенцимом и Треблинкой – из Германии Менгеле.

60

Провести вечерок у телевизора становится ритуалом для Штаммеров. Менгеле в домашних тапочках, закутавшись в одеяло, с дремлющим Сигано на коленях, жадно пережевывает хронику текущих событий, уставившись в телеэкран. Он заставляет смотреть новости и Гитту с мальчиками, расхваливает «мужественную» диктатуру бразильских военных, «решительное» вторжение Советов в Прагу, заставляет их радоваться тому, что американцы увязли во Вьетнаме, жалеть о закате Запада, «зараженного материализмом и индивидуализмом, всеми этими мерзостями, занесенными из Соединенных Штатов после окончания войны», издеваться над студенческими бунтами 1968-го, над «этими безродными кретинами, которые путают свободу с анархией». Немецкие выпуски новостей озлобляют его, большая коалиция под руководством «нациста Киссинджера и дезертира Брандта», «слабоволие и бесхозяйственность правящих кругов», и маленькие Штаммеры исподтишка посмеиваются, когда дядя Петер заводит долгую и нудную ругань про «предателей, крыс, сепаратистов, лгунов и вонючих задниц», стоит на телеэкране появиться какому-нибудь министру или переметнувшемуся в демократию нацисту, или когда, спрыгнув с дивана, он большими шагами ходит туда-сюда по гостиной, клянясь, что ненавидит Ветхий Завет и христианство, «потому что они-то и виноваты в упадке» его далекой родины. Но Зедльмайер все-таки привозит ему ободряющую новость: 1 июля 1968 года при загадочных обстоятельствах умер его самый опасный враг – прокурор Бауэр.