Исчезновение Ивана Бунина - [17]

Зато Бунина сочинения Зурова заставляли вспомнить обо всем, что он пережил в первые месяцы после Октябрьского переворота. Как и он, Зуров сурово осуждал зверства коммунистов. Бунин был старше своего ученика на тридцать лет и, глядя на него, узнавал восторг и отвагу своей юности.

На вилле «Бельведер» только и слышно было: «Леонид то, Леонид сё…»

«“Кадет” – это шедевр! – как-то за завтраком заявил Бунин огорченной жене. – Чудный роман! Надеюсь, его переведут на французский. Зуров обязательно должен продолжать писать!»

Оскорбленная чрезмерными похвалами чужаку и недостатком внимания к себе, Муромцева пожаловалась их общему другу Сергею Рахманинову, проездом навестившему их в Грасе:

– Прямо не знаю, что и думать! Вот ведь несчастье!

– После визита Карла Августа вам следует вести себя осторожнее, – посоветовал музыкант. – Присные Сталина способны на все.

Несколько дней спустя Рахманинов сообщил Муромцевой, что он навел справки в оппозиционных кругах и узнал от хорошо информированных людей, что у Зурова весьма сомнительная репутация. Не исключено, что он – агент ОГПУ, и лучше держаться от него подальше.

Он также порекомендовал обходить стороной еще одного их русского знакомого – Александра Бахраха. Этот журналист позволял себе довольно странные высказывания. «Решительно никому нельзя доверять! – думала Муромцева. – Эта история с премией не сулит нам ничего хорошего».

Глава 9

Стокгольм, февраль 1933

Расположенный на севере Европы, Стокгольм был возведен на гряде островов, омываемых Балтийским морем. Зимы на этой широте обычно особенно суровы. С начала ноября световой день длится не больше шести-семи часов. На протяжении долгих месяцев город погружен в сумрак, что накладывает свой отпечаток на темперамент его жителей, людей замкнутых и немногословных.

Александре Коллонтай, которая родилась и выросла в Санкт-Петербурге, такой климат был привычен. Тем не менее конец декабря в вечно пасмурной и хмурой шведской столице переносился намного труднее.

В тот вечер советский посол находилась в своей квартире на втором этаже посольства. Из всех сотрудников с ней осталась только женщина, помогавшая ей по хозяйству. Коллонтай собиралась на свидание с Пером Лагерквистом и раздумывала, какое платье надеть. Она надеялась, что галантная встреча развеет ее привычную скуку.

Сразу после церемонии награждения Джона Голсуорси они со шведом провели божественную ночь в отеле на острове Кунгсхольмен. Лагерквист оказался пылким любовником и обращался с ней как с богиней. Несмотря на возраст, Коллонтай не сомневалась в силе своих чар. И правда, годы были над ней не властны. Многообещающее начало связи с Лагерквистом сулило продолжение.

На рассвете, когда оба утолили свою страсть, Коллонтай решилась заговорить с любовником о Бунине и о том, в каком сложном положении она оказалась. Откровения Коллонтай его обескуражили – она делилась с ним сведениями, определенно не предназначенными для его ушей. Неужели она забыла, что он еще и журналист?

По лицу Александры было видно, что она растеряна и встревожена. Лагерквист задал ей несколько вопросов и, убедившись, что она действительно в большом затруднении, туманно намекнул, что знает одного «весьма влиятельного человека», который, возможно, сумеет прояснить для нее ситуацию и облегчить ее страдания.

Что это было? Дешевый блеф, попытка пустить в глаза Коллонтай пыль? Желание преуспевающего писателя еще больше набить себе цену? Он не возражал бы, если его сочинения были переведены на русский язык и напечатаны в стране, где он мог бы получить признание миллионов читателей? Ответ на эти вопросы Коллонтай предстояло узнать сегодня вечером в таверне старинного квартала Гамла-Стан, где Лагерквист назначил ей встречу.

Коллонтай, потерпевшая в деле Бунина столько неудач, уже всерьез сомневалась в успехе своего предприятия. Она сидела перед туалетным столиком, накинув на плечи японское кимоно, и рассматривала в зеркале свою худощавую фигуру. Рядом, на пестром узбекском подносе, стояла бутылка водки. Коллонтай потянулась налить себе рюмку.

– Не надо бы вам, – с материнским участием заметила помощница.

Коллонтай взглянула за окно. С неба падали белые пушистые хлопья. Ветви голубых елей, окружавших двор, гнулись под тяжестью снега. Еще одна зима в одиночестве, вздохнула она.

Новогодние праздники давно остались позади. Сколько долгих месяцев она не виделась с сыном Мишей, который жил в Москве! И с внуком Володей, который рос вдали от нее! Скоро он пойдет в школу. Как бы ей хотелось вместе с ним сидеть над букварем и слушать, как он читает свои первые слова!

На нее накатила смутная и не свойственная ей тоска. Сегодня она расплачивалась за то, о чем когда-то писала. Не она ли с настойчивостью повторяла, особенно по случаю празднования Международного женского дня, что освобождение женщины невозможно без радикального разрыва с семьей и детьми?

От Миши давно не было писем, с беспокойством подумала она. В стране, где элементарные свободы были сметены темными ветрами революции, никто, включая ее сына, не мог чувствовать себя в безопасности. Любой мог попасть в жернова слепой государственной машины, к любому в дом могли неожиданно нагрянуть сотрудники ОГПУ.