Исчезновение Ивана Бунина - [18]

Но в данный момент Коллонтай одолевали иные заботы. Ей звонил Валериан Довгалевский, но лишь для того, чтобы сообщить плохие новости: облачившийся в одежды добродетели Андре Жид отказался помогать Москве в деле устранения Бунина из списка кандидатов на Нобелевскую премию. Он настаивал на том, что русские не должны оказывать давление на членов Нобелевского комитета.

В свою очередь, Ромен Роллан занял позицию доброжелательного нейтралитета. Французский писатель напомнил, что именно он двенадцать лет назад первым рекомендовал Шведской академии кандидатуру Бунина. Он выдвигал и кандидатуру Горького, который после смерти Толстого был самым известным в мире русским писателем. Наконец, автор «Жан-Кристофа» не делал тайны из своего восхищения творчеством Дмитрия Мережковского.

Роллан подчеркивал, что в сложившейся непростой ситуации не намерен брать на себя роль арбитра. Выведенный настойчивостью Довгалевского из себя, писатель заявил, что для него главное – безопасность СССР. Его и в самом деле крайне тревожило японское присутствие в Маньчжурии, на его взгляд создававшее угрозу войны. Японцы опасно приблизились к Владивостоку, судя по всему готовые расширить к северу границы своей зарождающейся империи.

В тот день, несколькими часами раньше, Коллонтай испытала сильное головокружение. Подобные приступы случались с ней и раньше, но в последнее время они участились, повторяясь каждые три-четыре дня. Возможно, давал о себе знать застарелый нефрит? Коллонтай боялась даже думать о своей болезни.

Она давно приняла хроническую форму. Врачи поставили ей диагноз – воспаление почек – и рекомендовали больше отдыхать и вести более здоровый образ жизни. Коллонтай отмахивалась от их советов. Она не желала признавать, что стареет и что собственное тело не слушается ее так, как прежде. Она продолжала потакать всем своим слабостям, обожала ходить по ресторанам и вообще не упускала ни единой возможности вырваться из посольства.

На ее туалетном столике, посреди флаконов духов и гребней для волос, давно лежали «Окаянные дни», раскрытые на девяносто пятой странице. Один абзац был подчеркнут красным. В минуты, когда решимость Коллонтай в борьбе против писателя ослабевала, она перечитывала посвященные ей уничижительные строки.

Бунин открыто клеймил убежденную феминистку за ее лесбийские любовные связи: «Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип среди прирожденных преступниц и проституток». Коллонтай бесила эта резкая оценка, тем более что она считала ее необоснованной и несправедливой.

На войне все средства хороши, даже самые подлые, и она понимала, что противники ее прогрессивных идей не остановятся ни перед чем и с удовольствием закидают ее грязью. Единственным, кто в «Окаянных днях» удостоился такой же участи, был Владимир Маяковский, которого автор называл идиотом. Хорошо еще, что, проклиная пламенного глашатая пролетарской революции, Бунин не ссылался на медицинскую науку.

Дверцы стенного шкафа были широко распахнуты. На кровати и на креслах лежали ее многочисленные наряды. Может, надеть великолепное красное бархатное платье с воротником из испанских кружев? Или синее шелковое? И что из украшений? Привычная к капризам хозяйки помощница теряла терпение. Коллонтай отмахивалась от любых ее предложений, не в силах определиться. А время шло.

На вернисажах, концертах и благотворительных вечерах, где собиралось высшее стокгольмское общество, Александра Коллонтай блистала изысканностью и оригинальностью своих туалетов. Но в чем пойти в таверну?

– Может, это? – подсказала помощница.

Коллонтай не хотелось слишком смущать шведа своим шикарным видом, но в то же время она не собиралась изображать из себя простушку. И вовсе не потому, что была посланницей великой страны. В Коллонтай говорило обычное кокетство. Она любила повторять, что представительнице пролетарского государства ничто не мешает пользоваться самыми изысканными духами и носить самые дорогие украшения.

После долгих и бесплодных примерок она остановилась на атласном платье в лилово-серых тонах, в котором впервые появилась на благотворительном вечере, организованном архиепископом Церкви Швеции. Обычно сдержанный лютеранский священник даже удостоил ее комплиментом. Коллонтай решила, что платье выглядит достаточно строго, чтобы появиться в нем на встрече с Лагерквистом – встрече, на которую она возлагала большие надежды.

Это платье Коллонтай купила во время одной из своих поездок в столицу рейха, где, не считаясь с тратами, посещала самые шикарные магазины. Помощница старательно, как обычно, уложила ей волосы. Коллонтай уже опаздывала. Было около половины девятого, когда она спустилась на первый этаж.

В холле посольства Коллонтай на миг замерла, вновь охваченная сомнениями. Со стен, увешанных портретами Сталина, на нее взирали его глаза под густыми бровями. Их пронизывающий взгляд напоминал: куда бы она ни пошла и что бы ни сделала, ей не скрыться от всевидящего ока того, кто повелевал ее страной.

Чтобы сохранить – хотя бы перед собой – честь и достоинство, она уговаривала себя, что защищает не прихоти тирана, а высшие интересы России. Но как отделить одно от другого? Оставаться на посту советского дипломата и служить рупором кремлевского деспота? Как долго продлится этот маскарад и хватит ли у нее выдержки? Эти мучительные вопросы не давали Коллонтай покоя.