Исаак Дунаевский. Красный Моцарт - [25]

Я выпил еще немного. Вышел из бойлерной. Ночное небо ударило в голову звездами. Хлестануло. Я завороженно смотрел вверх. Бриллианты казались живыми, способными даться прямо в теплые руки. Нужно было только подпрыгнуть, чтобы сорвать гроздь.

Я понял, что главное сокровище той земли не нефть, не алмазы. Боюсь быть тривиальным. Главное — сердца этих людей.

Людей очень чистых, очень красивых, несмотря на трехдневную щетину, и очень могучих. Прощаясь, я обнял каждого. Залез через свое окно в спальню и, как был, не раздеваясь, упал в обморок мутной ночи, порожденный самопальным самогоном.

«Из мазута гнали», — услышал я из своей памяти чье-то гордое признание. Так вот она какая, Сибирь! Здравствуй, черное золото!

На следующее утро вертолет, который за мной прислали, не вылетел вовсе. Меня не смогли найти.

Во сне я упал с кровати, закатился под нее и не был найден дежурной по общежитию, которая начала меня искать в положенное время.

Заглянув в комнату и не найдя моего тела, она решила, увидев отворенное окно, что я позорно сбежал с ночной дежурной, которая варила мне борщ, и доложила об этом по цепочке.

Начальство объявило меня «в розыск».

А я продолжал лежать пьяный под панцирной сеткой кровати, не подозревая, что проспал и девять утра, и одиннадцать часов дня, и двенадцать часов вылета.

И только в час я отворил левый глаз, не понимая, почему правый ничего не видит, пока не сообразил, что придавил веко своей щекой, плотно впечатав в пол, затем увидел нависшие надо мной прутья и понял, что заперт в металлическом гробу, испугался, что задохнусь, и заорал, и рванулся всем своим юным телом на свободу, и обрел ее в виде опрокинутой кровати, но запертый изнутри в комнате.

Я бился в дверь всем телом, пока мне не открыла испуганная горничная. Увидев мою опухшую рожу, она испугалась, потом признала, ехидно улыбнулась и пошла за чаем. Но я, уже схватив свои две сумки, одна из них — портфель, мчался по улице к начальнику железнодорожной станции и обнаружил его вместе с начальником милиции склонившимися над картой местности. Они решали, с какого места начать поиски тела.

Я сразил их. Не знаю, как я выглядел.

Но они минут тридцать смотрели на меня, не мигая, а потом принялись хохотать. Предложили стакан. Я отказался.

Сказали, что вертолет прилетит завтра. Спросили, какие у меня планы на вечер, и, не дожидаясь ответа, вышли.

— Будешь ночевать тут, — отрезал начальник станции и запер меня на ключ в кабинете, словно письмо в сейфе. Я проверил письмо. Оно было у меня под тельняшкой.

На следующий день меня вывезли на вертолете в Читу.

А вы говорите, глубинка…

Народные самородки, в ней живущие, не сравнимы ни с какими Луврами, ни с какими алмазами. В этом я убедился на собственном опыте.

И, работая над биографией Исаака Дунаевского, вспомнил как самое верное объяснение того, почему Гречанинов и Алябьев ездили по такой глухомани. Они искали жизни. И они ее находили.

Аминь.

* * *

Итак, с гостями можно было покончить. Необычным был сам городок, с намешанными над ним мелодиями. Я был ищейкой, взявшей след. Куда лежал мой путь? Через его фамилию.

Точно. Об этом я не рассказывал. Вернее, не раскапывал.

Дунаевский. Откуда взялась эта фамилия? Это было очень важно.

Возможно, с этого надо было бы начинать книгу, но тогда все было бы очень скучно, по крайней мере для меня.

Рассказывать о ней следовало именно с середины повествования. Все привычно считали, и эта традиция была положена мной, что Дунаевские обязаны своей фамилией великой реке Дунай, разделившей, лично для меня, пол-Европы на южную и северные части. И в этом утверждении была бы часть истины, если бы не другое обстоятельство. «Дунай», по крайней мере речушка с таким названием, был почти в каждом еврейском городе, в каждом еврейском местечке. Откуда это пошло?

Ответ я нашел у одного советского ученого, который первым обратился к происхождению слова «вода» и обнаружил, что «дунай» — от слова «дуть» — обозначал в южнославянских языках все мелкие речушки и ручейки вообще.

Фамилия ученого была… Ох, я не помню его фамилии, и это неважно для этой части жизни моего героя. Важно, что «дунай» не был именем собственным. По профессору Преображенскому (о-о, я вспомнил имя ученого), он означал «ручей» или «мелкая вода». Чего далеко ходить? Мой собственный опыт. Я вспомнил ручей Дунай в моем родном Витебске, вспомнил Дунай в Смоленской области. Это была тема.

Или только то, что видел я своими глазами, на синих указателях, проносясь на машине мимо, а если копать специально? Допускаю, таких «дунаев» нашлось бы в каждой области не меньше десятка.

Значит, родовая фамилия моего героя не происходила от названия реки, прославившей Штрауса. И следовательно, с берегов какой воды могли быть предки Дунаевского, сказать точно невозможно.

Я остался доволен. Чем больше тайн, тем толще биография.

Продолжил копать. И снова наткнулся на (без нее никуда) единственную биографию Дунаевского эпохи Брежнева, принадлежащую перу Августы Михайловны Сараевой-Бондарь (пришло время ее представить).

Эта дама, хорошо осведомленная о всех личных тайнах композитора, прозывалась «великолепной Августой», потому что умела держать язык за зубами. Но не это сделало ее биографом великого композитора. Ее муж — вот истинная причина. Он был фотографом и дружил с Дунаевским. Но не на почве хороших фотографий. Лучше Моисея Наппельбаума Дунаевского никто не снимал. Муж Сараевой-Бондарь был одним из самых знаменитых в советском Ленинграде антикваров. На этой почве произошло их сближение с Исааком Дунаевским, который тоже искал, куда потратить с таким трудом заработанные деньги, и справедливо тратил их на приобретение антикварных вещей.