Ирано-таджикская поэзия - [39]

И виночерпия зовет в своем напеве том.

А виночерпий тут как тут: в руках его кувшин,

И чашу наполняет он воинственным вином.

(Видал ли ты когда-нибудь, чтобы в простой воде,

Змеясь, плясали языки таинственным огнем?)

А луноликий чашу ту поставил на крыльцо,

Поклон отвесил и порог поцеловал потом.

И ненаглядная моя ту чашу подняла

И вот уже припала к ней неутолимым ртом.

Мгновенно искры понеслись из золотых волос…

Она увидела себя в грядущем и былом:

«Я — солнце истины миров! Я вся — сама любовь!

Я очаровываю дух блаженным полусном».

* * *

Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг!

Мне кажется, что я в него до глубины проник.

Я сотни обликов создал — и всем я душу дал,

Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик.

О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?

Самум ли, против снов моих идущий напрямик?

Душа тобой напоена, пропитана тобой,

Пронизана, растворена и стала как двойник.

И капля каждая в крови, гудящей о тебе,

Ревнует к праху, что легко к стопам твоим приник.

Вот тело бренное мое: лишь глина да вода…

Но ты со мной — и я звеню, как сказочный родник

* * *

«Друг, — молвила милая, — в смене годов

Ты видел немало чужих городов.

Который из них всех милее тебе?»

«Да тот, где искал я любимых следов.

Туда сквозь игольное мог бы ушко

Я к милой пройти на воркующий зов.

Везде, где блистает ее красота,

Колодезь — мой рай и теплица — меж льдов.

С тобою мне адовы муки милы,

Темница с тобой краше пышных садов;

Пустыня сухая — душистый цветник;

Без милой средь розовых плачу кустов.

С тобою назвал бы я светлым жильем

Могилу под сенью надгробных цветов.

Тот город я лучшим бы в мире считал.

Где жил бы с любимой средь мирных трудов».

Я ловчим соколом летел с ладони всеблагого

Туда, куда вело меня божественное слово.

Я облетел все семь планет, все девять сфер небесных,

Вершин Сатурна достигал и возвращался снова.

Еще Адам не создан был, а я был стражем рая,

И с гуриями я вкусил блаженства неземного.

На царском троне восседал, владел кольцом с печатью,

До Сулеймана я смирял любого духа злого.

В огонь входил — и пламя вмиг преображалось в розы,

Шел по цветам я, по огню багряного покрова.

Став перлом, с неба я упал в ларец земной юдоли,

А вознесусь — и небо вмиг венчать меня готово.

Все времена поют вослед за Шамсом песню эту,

Но спета мною до времен ее первооснова.

Паломник трудный путь вершит, к Каабе устремлен,

Идет без устали, придет — и что же видит он?

Тут камениста и суха бесплодная земля,

И дом высокий из камней на ней сооружен.

Паломник шел в далекий путь, чтоб господа узреть,

Он ищет бога, но пред ним стоит как бы заслон.

Идет кругом, обходит дом — все попусту; но вдруг

Он слышит голос изнутри, звучащий, словно звон:

«Зачем не ищешь бога там, где он живет всегда?

Зачем каменья свято чтишь, им отдаешь поклон?

Обитель сердца — вот где цель, вот Истины дворец,

Хвала вошедшему, где бог один запечатлен».

Хвала не спящим, словно Шамс, в обители своей

И отвергающим, как он, паломничества сон.

Вы, взыскующие бога средь небесной синевы,

Поиски оставьте эти, вы — есть Он, а Он — есть вы.

Вы — посланники господни, вы пророка вознесли,

Вы — закона дух и буква, веры твердь, ислама львы,

Знаки бога, по которым вышивает вкривь и вкось

Богослов, не понимая суть божественной канвы.

Вы в источнике бессмертья, тленье не коснется вас,

Вы — циновка всеблагого, трон аллаха средь травы.

Для чего искать вам то, что не терялось никогда?

На себя взгляните — вот вы, от подошв до головы.

Если вы хотите бога увидать глаза в глаза —

С зеркала души смахните муть смиренья, пыль молвы.

И тогда, Руми подобно, истиною озарясь,

В зеркале себя узрите, ведь всевышний — это вы.

* * *

Ты к возлюбленной стремишься? Будь же сам с собой жесток:

Для свечи души и тела не жалеет мотылек.

Был бы вечности причастен, богом был бы, если б ты

Отказался от богатства, стать рабом смиренным смог.

Только истиной любуйся, говори лишь о любви,

Хвастай четками безумья, взвейся, как хмельной клинок.

Что за польза в промедленье, если с миром ты одно!

Путь у нас с тобой совместный — так идем же в погребок!

Пей вино из кубка страсти к похищающей сердца,

Вера и безверье — басни, болтовня — какой в них прок!

Страсть — вино и виночерпий, в ней начала и концы,

Сказано о чистых сердцем: «Напоил их сам пророк».

Знай, одна лишь ночь свиданья стоит жизни вечной всей;

Песня же Руми об этом — клад, закопанный в песок.

* * *

О правоверные, себя утратил я среди людей.

Я чужд Христу, исламу чужд, не варвар и не иудей.

Я четырех начал лишен, не подчинен движенью сфер,

Мне чужды запад и восток, моря и горы — я ничей.

Живу вне четырех стихий, не раб ни неба, ни земли,

Я в нынешнем, я в прошлом дне — теку, меняясь, как ручей.

Ни ад, ни рай, ни этот мир, ни мир нездешний — не мои,

И мы с Адамом не в родстве — я не знавал эдемских дней.

Нет имени моим чертам, вне места и пространства я,

Ведь я — душа любой души, нет у меня души своей.

Отринув двойственность, я вник в неразделимость двух миров,

Лишь на нее взираю я, и говорю я лишь о ней.

Но скорбь, раскаянье и стыд терзали бы всю жизнь меня,

Когда б единый миг провел в разлуке с милою моей.

Ты до беспамятства, о Шамс, вином и страстью опьянен,

в целом мире ничего нет опьянения нужней.