Иосиф - [37]

– Чего ты дитю всякую ирунду рассказываешь? «Под горой»! На горе! Нюрушка, индюшка какая-то! Хэ! – отец коротко хохотнул. – Нюрушка. Сроду я никаких Нюрушек не знал и знать их не хочу! Плетёшь, не пойми чего! Родному сыну всякую чепуху плетёшь! – решительно отмахнулся отец и начал столовой ложкой сыпать сахар в кружку с чаем. В старости он пил страшно сладкий чай. В зрелые годы всю сладость, если она появлялась, родители отдавали нам, детям. Так что, «отцовская организьма» может и требовала сладости? На кружку у него могло выйти до десяти столовых ложек сахара!

– Не помню, мама!

– Ну, такая страшненькяя была, – глядя на отца, мать сморщилась, войдя в образ Нюрушки. – Нос кривой у ней, не помнишь что ли? И глаз левый у ней в сторону косил, не помнишь?

– Да не помню я косой глаз и кривой нос, мама!

– И подхрамывала она, кажется, на левую ногу. Ося, на левую? Или на правую, Ося?! Я вот подзабыла… Ага, вот так! – родительница не поленилась встать и изобразить такую уродину, что за отца обидно стало…

– Хто, Нюрушка подхрамывала?! Да с чаво ты взяла, что Нюрушка подхрамывала? И нос у ней был нормальный! И глаза нормальные! – не вытерпел отец и восстал против несправедливости. – Нормальная женшчина…

– Во-о, видишь, Паша, вспомнил отец Нюрушку свою! Нормальную! Зацапила, зацапила я его, поймала! Не хромала она и не косила, но какая у них люмбовь была-а, Па-аша-а! – мать откусила кусочек «коровки».

– Да какая она мне люмбовь? Обыкновенная одинокая женшчина. Ты вон луччи чайкем запей! Запей, запей, а то дюже сладко табе сын родной чайкю налил. Запей, ишшо откуси «Коровки» и не болтай всякую ирунду!

– А скажи честно, Иосиф, признайся, ну вот признайся! И сын вот тут твой родной сидить рядом с тобой! Признайся! Ты ей, Ося, Нюрушке одинокой, гумунитарную помощь по мужской части оказывал, а?

– Какую, какую?

– Гумунитарную!

– Какие-то слова она научилась говорить, Паша! Забери её с собой в Москву, можа, пригодится, можа, где-нибудь и выступить? Ну плетёть, ну плетёть! – отец попробовал чай и решил ещё одну ложечку положить. Положил. С горкой.

– Вот, слухай, Паша! На мельнице жа отец наш был – кум королю и сват министру! Без него жа и мельница ни туда, ни суда. Мастер! Чего тут скажешь! Но он был мастер и по женской части…

– О, о, по женской, – отцу, видать, такое определение, нравилось… – Мастер!

– Кто там, Паша, вокруг мельницы и не вилси! Особо Нюрушка! Да она жа у него и первая жана, венчанная с отцом твоим, Нюрушка была. Ну, ту Нюрушку ты знаешь… Нюрушки почему-то тваво отца страсть как любили. И он улыбалси им и выкидывал с ними всякие кренделя! Вот эта, с Карасёвки, как она за Иосифом Палычем вилася! Как она за ним вилася!

– Опять она со своей Нюрушкой! Она жа была косая и хромая? – отец вяло улыбнулся и ждал явного, неожиданного хода.

– Но я жа вас прихватила?

– Где ты нас прихватила, где?

– В копанке на Карасевке! Вот туда, как выходишь к Гранам?! Было дело? Было дело?

– Да…

– Погоди, погоди, таперича ты отхлебни и не перебивай! Пусть сын родной всю правду услышить! Мельница, ты же помнишь, Паша, рядом была с нашей хатой. И раз вечером, ночью уже считай, вас спать я уложила, а отца всё нету. Я – к мельнице. А там – никого не видать и не слыхать. Один сосед наш, дед Данилок, у тернов стоита, он жа врать не мог. Я из него всю правду выуживала про отца вашего… Не перебивай, не перебивай и ложкой тут не махай, не надо! Дай всю правду сказать! Ага! Я к нему, мол, где Иосиф? А дед – ни бе, ни ме, ни кукарек, а глаза прячить! А-а, думаю, чей-то тут не то. Я – пытать деда, и он мне только буркнул про Нюрушку. Во-он чаво, думаю. Тут люмбовь пошла! А соловьи в ту ночь трещали, это точно!

– Не верь, Паша, не верь про люмбовь! Тут сплошная выдумка и брехня! Зачем-то деда Данилка приплела, соловьёв, – провел неубедительную защиту родитель. Он не знал, куда пристроить ложку. То в сахарницу втыкал её, то в перенасыщенную сладостью кружку с чаем, а то размахивал ей…

– Тиха! И я, Паша, только деда попросила, чтоб он за вами присмотрел, а сама на Карасёвку. Там же через талы такая гущина, но луна была-а… и соловьи, Ося, щёлкали? Щелкали и не спорь! Бегу, бегу, бегу, слышу – мой соловей! Его жа не спутаешь с другими соловьями! Ага, слышу, выводить:

У Ванюши тут кровь разыгралась,

Стал Ванюша к Наташе приставать…

– Ах, ты, думаю, подлый мужанёк! Кровь у него разыгралась! Щас она трошки у тебя охлынёть! Ага! Охлынёть! Выхожу им на круглую обозрению. А они, голубки, ляжать рядышком, на луну воють:

А Наташа ему отвечаить:

– Ваня, Ваня не трогай меня! – аж глаза закрыли!

А я и говорю им:

– В хор свой не берёте? На спевку третий голос не нужон вам?

А в руках у меня ма-аленький такой костылик. Чтоб опираться…

– Вот, Паша, таперича и я табе признаюсь, как родному сыну! Да, Нюрушка была! Была! – отец пристукнул ложкой по столу, пригодилась, однако. – Но в руках у матери вашей был не костылик, а целый дрын! Она жа чуть не убила одинокую женшчину и меня вместе с ней. Хорошо, что Нюрушка хорошо бегала и дрын был чижолый! Я жа обратно домой яво нёс! Дрын! А за что, Паша?! За что она напала на нас? Вот ты веришь или нет? Мы просто пели и всё! На небу смотрели и пели…